О, этот новый дом!
Пятиэтажное сооружение было слеплено из сероватого кирпича, располагалось среди рвов и траншей, заполненных водой, на развороченной земле, заваленной битым кирпичом, ваннами и батареями, раскисшими от дождя картонными дверями...
Что говорить — обычное дело. Все мы прошли через это, и особой надобности описывать вселение в новый дом нет. Пройдет лет пять — семь, и все утрясется. Битые трубы, унитазы, раковины постепенно уйдут в землю, стекла скрошатся и перестанут представлять какую-то опасность, жильцы посадят деревья, потом придут государственные сажатели и повыдергают то, что уже принялось и зазеленело. С помощью техники они выроют ямы для деревьев, к следующей весне эти ямы сами собой засыплются, затянутся, и только небольшие вмятины в земле будут напоминать о благих порывах озеленителей. Пройдет еще год-второй-третий, сменится жэковское начальство, и снова придут люди с техникой, снова выдергают самодеятельные насаждения и провертят в земле новые дыры. Наконец что-то посадят, что-то примется, но все сломают отчаянные ребятишки, которые вырастут в доме к тому времени.
И вот катит Шихин коляску, наполненную тарелками, пеленками, старой обувью, рядом с дитем Валя, сзади бредет, безуспешно пытаясь обойти лужи, Катя. За спиной у нее рюкзак, в одной руке бидон с холодным борщом, в другой авоська с пустыми бутылками. Дорога разбита кранами, бульдозерами, грузовиками, поэтому коляску часто приходится не столько катить, сколько проносить над затопленными ямами...
После первой поездки Валя с дочками остались в новой квартире, а Шихин продолжал катать коляску туда-сюда по трехкилометровой дороге — перевозил накопившееся имущество. Мебели, благо, не было, почти все вмещалось в коляску — посуда, одежда, белье, книги. Вот книг, как ни странно, собралось столько, что несколько ходок он сделал только с ними, загружая коляску так, что она поскрипывала да постанывала, цепляя днищем за щебень дороги.
С каждой поездкой старый дом становился беззащитнее, обнажались оконные проемы, исчезла пестрая рябь открыток — поздравления с праздниками Шихин прикреплял кнопками к бревну в коридоре. Снял он и коврики, прикрывающие щели в полу, клеенки, самодельные абажуры из листов ватмана. Во двор уже захаживали ближние и дальние соседи, почуявшие обреченность дома, в заборе появились проходы, кто-то унес почтовый ящик. Заглядывали не просто из любопытства — в руках у многих были ломики, топоры, гвоздодеры. Как только сделает Шихин последнюю ходку, они тут же набросятся на дом и за день растащат на дрова.
Так все и было — растащили.
Недавно Автор побывал на том месте, где стоял шихинский дом. Раскорчеванный сад, изломанные машинами деревья, вагончики строителей... С Аристархом мы прошлись по этому невеселому месту, пытаясь найти хоть что-нибудь, что говорило бы о прежней жизни. Нашли чугунную конфорку от печи. Поздней осенью, когда уже шел снег, ее установил печник из Подушкина, откликнувшись на шихинские причитания и посулы. Пол на кухне разобрали, печник стоял в яме и клал кирпичи, Шихин во дворе месил глину, а Валя в ведре подтаскивала ее на кухню. Закутанная в одеяло Катя сидела в дальней комнате перед включенной электроплиткой — ее раскаленная спираль светилась в сумерках. Катя бросала на спираль еловые иголки, они вспыхивали коротким пламенем, и в комнате стоял смоляной дух. А за окном мимо голых яблоневых ветвей падал медленный снег...
Наконец уже ночью затопили сырую печь, и дым пошел в дом, пошел в трубу, пробираясь наружу незнакомыми ему сырыми и холодными проходами. Шихин выбегал во двор, в синие уже зимние сумерки и счастливо смотрел, как сквозь падающие снежинки из трубы просачивается дым — тонкая струйка становилась все плотнее, увереннее. В доме от печи шел пар, пахло сырой глиной, а за столом, под оранжевым абажуром, в фуфайке и в шапке с одним поднятым ухом сидел пьяный печник — изможденный высохший мужичок. Он пил водку, закусывал картошкой по-шихински и бесхитростно рассказывал о своей молодости, которая почему-то оказалась пугающе короткой. Она даже спохватиться не успел, как она кончилась, от нее запомнилось всего несколько дней, не то четыре, не то пять. Вот девичье плечо, какое-то гулянье, вот он сидит с удочкой у реки на рассвете... И все.
Валя соскребала глину с пола, замазывала оставшиеся в печи впадины, щели, из которых просачивался дым, протирала тряпкой вот эту самую конфорку. Мы с Аристархом увидели ее под искореженной яблоней и сразу узнали — на ней были отлиты не то кузнецы, не то металлурги, в общем, двое полуобнаженных мужчин, занятых красивым физическим трудом. Осколок тридцатых годов, когда была сделана отчаянная попытка превратить труд в нечто притягательное, к чему трудящиеся массы стремились бы, как бабочки на свет...
Нашли мы это место только благодаря Аристарху — в синих сумерках он издали увидел световой столб, поднимающийся из земли метра на два. По его словам, столб был редкого розового цвета. Раньше на таких местах строили церкви, храмы, соборы. Но времена меняются. Сейчас вокруг возвышались многоэтажные дома, нам пришлось добираться сюда, как по ущельям. Кто знает, может быть, здесь еще поставят церковь... А что? Как ни крамольна эта мысль сегодня, времена меняются.
На какое-то мгновение мне показалось, что за деревьями темнеет шихинский дом, светится окно, а с освещенной террасы доносятся голоса, некоторые даже показались знакомыми, кто-то сбежал по ступенькам...
Но нет, пусто. Никого.
Темно и пусто.
Еще до того, как какой-то умелец оглушил Шамана молотком по затылку, снял с живого еще рыжеватую шкуру с черными подпалинами, он прибегал сюда, прибегал, когда от дома осталось лишь крыльцо. Улегшись на ступеньку, он горделиво поглядывал вокруг, все еще чувствуя себя хозяином, лаял на прохожих, на белок, на блудливых котов, которые облюбовали участок для своих игрищ. Когда за ним приходил Шихин, пес носился кругами по саду, припадал на передние лапы, зарывался мордой в листья, выныривал из них, бесновался от счастья, полагая, видимо, что хозяин вернулся навсегда, что они снова заживут здесь, среди этих деревьев, среди этих ежей и белок. Но Шихин, посидев на той же ступеньке, надевал на Шамана ошейник и, понурого, несчастного, тащил в кирпичное сооружение, на пятый этаж, в сырую тридцатиметровую конуру. При первой же возможности Шаман, пакостливо оглядываясь, снова убегал суетливой трусцой, понимая, что совершает нечто безнравственное. Не в силах противиться себе, он мчался к старому дому, вернее, к тому, что от него осталось — к крыльцу. Уже шли дожди, и пес покорно мок на ступеньках, а однажды Шихин застал его здесь занесенным снегом, и опять Шаман бросился навстречу, кружил по саду, хватая снег радостной своей пастью. Но, бегая но просторному саду, Шаман неизменно огибал те места, где стояли стены, для него они стояли до сих пор, и дом стоял, и светились его окна, и звучали голоса.
В новом жилье Шаман лежал у порога, жадно ловил свежую струю воздуха из-под двери и тихонько выл. Не мог, ну не мог он прижиться в бетонной клетке, метался, грыз дверную раму, задыхался и страдал. Не выдерживая собачьих стенаний, Шихин выпускал его побегать по двору, пока однажды какой-то тип непонятной косорылой национальности не снял с Шамана шкуру. Это была зима, когда в Москве прокатилось кровожадное поветрие, какое-то красное смещение произошло в умах — деловые, хваткие ребята похищали собак, отнимали их у детишек, выдергивали поводки у старух и сдирали, сдирали, сдирали шкуры, шили шапки, много шапок, чтобы, продав их, хватило бы денег на машину «Жигули». Да, в эту зиму собачьи шапки были в большой моде, особенно мохнатые, особенно рыжие с черными подпалинами.
Не зная еще печальной судьбы Шамана, каждый свободный день Шихин выезжал на соседние платформы электричек, ходил пешком в Подушкино и Барвиху, перезнакомился со всеми собачьими свадьбами Одинцова, все надеясь, что Шаман просто загулял с какой-нибудь подружкой. Часто среди ночи или под утро, услышав под окнами разноголосый гомон, когда вокруг несчастной дворняги со степенной подневольностью вышагивали породистые псы, совали под ее замызганный хвост свои потрясающе чуткие носы, находя там высшее собачье блаженство, когда бесноватое полуночное товарищество катилось по улицам, Шихин вскакивал с кровати, взбирался на табуретку, распахивал форточку и, высунувшись едва ли не по пояс, пытался в свете слабых фонарей рассмотреть взвинченных необузданными желаниями собак, найти среди них Шамана, а не выдержав, понимая бессмысленность своего порыва, звал его под смех утренних прохожих, которые простодушно советовали ему присоединиться к собачьему распутству. Им было смешно, а Шихин действительно одевался, скатывался по ступенькам с пятого этажа и торопился к мусорным ящикам, у которых только что клубился ворох собачьих тел.
