Игорь Яковенко. Что делать? — «Новая газета», 2012, № 29, 16 марта < http://www.novayagazeta.ru >.
«Масштаб кризиса, который переживает Россия, не осознан. <...> Реально Россия сходит с исторической арены».
«Необходима сознательная стратегия разделения общества на людей вчерашних и сегодняшних. Вчерашним создают комфортную социально-культурную среду и условия пристойного доживания. Сегодняшним — пространство адекватного саморазвития, дистанцированного от исчерпавшего себя исторического качества».
«В системе образования стратегически необходим акцент на целостность России и Европы. Мы — часть христианского мира. История России как самодостаточный процесс, а Россия как самостоятельный материк — тупиковая позиция. Ее необходимо последовательно размывать».
Михаил Ямпольский: что такое кинокритика. — « OpenSpace », 2012, 30 марта < http://www.openspace.ru >.
«Задача критики — интерпретация фильмов и интеграция их в некую умозрительную конструкцию, которую мы называем „кинематографическим процессом”. Это попытка придать смысл тому, что происходит в кино. И попытка эта отвечает запросу людей, пытающихся увидеть в мире хаоса порядок и смысл. Культура, конечно, сама по себе является формой репрезентации мира, то есть упорядочивания хаоса нашего существования».
«Фильм, как и любое иное произведение искусства, не обладает способностью к самоинтерпретации, а потому нуждается в метадискурсе, поставляемом критикой. Когда-то на вопрос, что Толстой хотел сказать „Анной Карениной”, писатель заметил, что для ответа ему бы понадобилось вновь написать этот роман. Это, конечно, так. Всякая критическая интерпретация не только уже смысловых богатств исходного текста (если, конечно, в нем есть глубина) — она попросту искажает этот текст, навязывая ему некую перспективу извне. В этом смысле всякая критика — сужение и искажение, неотделимые от метадискурсивности. Мне неоднократно приходилось слышать от кинорежиссеров, что они вовсе и не думали о том, что я нахожу в их фильмах. Но я полагаю, что такое „искажение” продуктивно».
Ясность без клонизма. Елена Исаева о Пушкине, «законе свежего огурца» и о том, чего не хватает современным зрителям. Беседу вел Борис Кутенков. — «НГ Ex libris», 2012, 15 марта < http://exlibris.ng.ru >.
Говорит Елена Исаева: «Что касается работы в Театре.doc — в документальном театре, где все делается по определенным законам, — то там действуют реальные персонажи. Идет работа с живыми людьми, которые, естественно, инкогнито общаются с автором. Они называются „информационные доноры”, их имена не выдаются, тем не менее у них берутся интервью, потом эти интервью обрабатываются. Это отработанная годами технология, заслуживающая отдельного большого разговора и гораздо более трудоемкая, чем написание выдуманной истории».
«Может пройти несколько месяцев и даже лет, прежде чем материал станет драматургией. Собирание пьесы из реальных пазлов-историй происходит до тех пор, пока благодаря компиляции не возникает некий люфт — зазор между документом и художественным произведением. В итоге получается невидимая, делающая пьесу философская надстройка — не изменяющая документальный текст, не проговариваемая „в лоб”, а витающая, атмосферная — вот что интересно и дорого в документальном театре. Иногда на такую работу уходит несколько лет. Скажем, некоторые пьесы я писала по два-три года: у меня никак не возникал „щелчок” отрыва от просто документа. В удачных работах — я имею в виду не только моих — этот отрыв происходит, в неудачных остается интервью в чистом виде».
Составитель Андрей Василевский
«Арион», «Вестник аналитики», «Вопросы истории», «Знамя», «Звезда», «Иностранная литература», «История», «Итоги», «Новая Польша», «Русский репортер»
Ольга Андреева. Ольга Седакова: «Можно жить дальше…» — «Русский репортер», 2012, № 13 (242) <http://www.rusrep.ru>.
Под крупным названием-цитатой — крупное разъяснение: «Во что верит и на что надеется главный поэт страны». А я и не знал, кто у нас «главный». Думал себе простодушно, памятуя Бродского, анализирующего в докфильме («Поэт о поэтах», 1992) стереотипы авторитарного отечественного мышления, сиречь читающей публики, что главный всё еще — Пушкин («один государь, один поэт!»). Тут, кстати, есть и о Бродском.
« — Принято утверждать, что вы — единственный поэт после Бродского.
— Я думаю, что и перед! — невинно поднимает брови Седакова. — Я не очень люблю Бродского. Он же такой закрывающий поэт. А оснований для такого закрывания у него не очень много. Нужна новизна, но новизна неформальная. Он все время говорил про язык, а дело, конечно, не в языке. Дело в том, чтобы было что сказать. А он все время повторял: „Мне нечего сказать”. У меня портится настроение, когда я его читаю.
— Что должны давать стихи?
— Знаете, мне недавно написали два человека, которых одно и то же мое стихотворение — „Ангел Реймса” — спасло от самоубийства. Один из них живет в Италии, другой — в Швейцарии. Они читали эти стихи в переводе. Появился мир несчастных молодых людей, которые не понимают, зачем жить. Им совсем нечего делать: все кажется никчемным — цивилизация ничего не предлагает сама по себе. С одной девочкой, которая хотела покончить с собой и после „Ангела Реймса” раздумала, мы даже поговорили».
Теперь понятно. Значит: «Сретенье», «Я входил вместо дикого зверя в клетку», «Рождественская звезда», «Римские элегии», «Дождь в августе», «Presepio»… и вот это, как его… «Корнелию Долабелле» («…Ни тебе в безрукавке, ни мне в полушубке. Я / знаю, что говорю, сбивая из букв когорту, / чтобы в каре веков вклинилась их свинья! / И мрамор сужает мою аорту»), — написал какой-то совсем другой Бродский.
Кроме того, эти жалкие стишки так никого и не спасли.
Еще цитата: «Сейчас, когда церковь стала легализованной частью общей жизни, в нее вошло все то, что было до этого в обществе. Она вобрала в себя людей, которые читают молитвы, а в голове у них материя, борьба классов, — какой-то ужас. Христианское или человечное движение чаще увидишь не в церкви, а просто в жизни. Значит, человек не погиб».
Действительно, ну чего там, в церкви, смотреть? На кого? На этих, с позволения сказать, «людей», «читающих молитвы»? Православный человек говорит. Доктор богословия говорит. Главный поэт страны. Знает, что говорит.
Алла Астахова. Ликвидатор. — «Итоги», 2012, № 17 (828) <http://www.itogi.ru> .
Разговор с руководителем Лаборатории проблем Чернобыля, доктором физико-математических наук Александром Александровичем Боровым. Он работал в Чернобыле с 1986 по 2003 г. С 1989 по 1990 г. с ним там работали жена и сын. В 2001 г. американские журналисты включили его в список 20 живущих «действительных героев». Он не только руководил работами, но и провел многие сотни часов в объекте «Укрытие».
«В Чернобыле требовался опыт, доведенный до автоматизма. В голове щелкает некий счетчик — тут ты должен спрятаться за колонну, здесь пригнуться, чтобы схватить меньше рентген и при этом сделать дело. Однажды молодые солдаты, которых я все время ругал за неосторожность, огрызнулись — пойдите и попробуйте набрать меньшую дозу радиации. Я пошел и набрал меньше, хотя тогда мне было уже под 50 и двигался я не так быстро.
— Что в Чернобыле было страшнее — радиация или стресс?
— Самая опасная штука — радиофобия. В Чернобыле люди умирали от нее на пустом месте, не получив никакой особенной дозы. Так ушел один из моих товарищей, молодой физик, кандидат в мастера спорта. Сидел рядом со мной на диване, откинулся на спинку и умер: остановилось сердце. Когда в нашей небольшой группе произошла вторая смерть, я кинулся в Киев, к врачам. К нам прислали психиатров, которые разъяснили, что человек может испытывать сильнейший страх радиации. Каждый раз он идет в реактор как на смерть. Он скрывает этот страх, пытается с ним справиться — ведь рядом идут другие мужчины, это как атака, нельзя не идти. И этот страх в конце концов может убить.
— Вам было страшно?
— По складу характера я скорее трусливый человек. Жизнь прожита, теперь не стыдно в этом сознаться. Но, если позволите, я расскажу вам про человека, которого считаю настоящим героем. Этого старенького человека в черной рясе, страшно худого, кашляющего, я встретил в опустевшем Чернобыле в начале 87-го. Я не поверил своим глазам, когда увидел, что дверь закрытой после аварии церкви приотворена и в окне промелькнул какой-то отсвет. Подойдя поближе, я услышал, как он в полном одиночестве служит у аналоя и поет слабым дребезжащим голосом. Решил не смущать его и ушел, а позже навел справки на раздаче в столовой. Как выяснилось, девушки его знали, но откуда пришел этот батюшка, никому было неведомо. Неизвестно также, кто открыл ему храм. Я удивился: где же он живет, что ест? Талонов в столовую ему никто бы не выдал, а другой еды в зоне не было. Оказалось, в столовой его подкармливали, но это было трудновато, потому что для нас обед готовили с мясом, а он скоромного не ел. Через пару месяцев, по весне, я снова заглянул в церковь: батюшка служил в полном одиночестве. Летом увидел, как несколько неизвестно откуда взявшихся женщин подпевают ему. После я его уже не встречал. Думаю, он вскоре умер. До сих пор жалею, что так и не поговорил с этим человеком, постеснялся, не узнал его имени. Когда обстановка в Чернобыле более или менее нормализовалась, в соборе наездами по праздникам стал служить службу толстый и веселый батюшка. Но того неизвестного человека я считаю истинным героем. Нам, профессионалам, в Чернобыле платили немалую зарплату — я, к примеру, получал в дни, когда работал на блоке, в 7 раз больше, чем в Москве. Нам обеспечивали все условия. А он жил в чужом доме из милости, так и питался. Чтобы молиться за людей, не верящих в Бога».
