Или же я думал открыть ей, что хочу поговорить о Ка. В кондитерской, где никого, кроме нас, не было, по тому же черно-белому телевизору показывали двух влюбленных, обнявшихся на фоне моста через Босфор, и Ипек рассказала мне, что ей будет нелегко говорить о Ка. Она могла рассказать о своей внутренней боли и разочаровании только человеку, который терпеливо слушал бы ее, и ее успокаивало то, что этот человек — близкий друг Ка, настолько близкий, что ради его стихотворений доехал до самого Карса. Ведь если бы она убедила меня, что не поступила несправедливо по отношению к Ка, то хоть немного избавилась бы от внутренней тревоги. Она с осторожностью сказала, что мое непонимание (несообразительность) ее расстроит. На ней была длинная коричневая юбка, которую она надела в утро после «переворота», когда подавала Ка завтрак, и на свитер вновь был надет старомодный пояс (я сразу узнавал эти вещи, потому что читал о них в записях Ка), а на ее лице было чуть капризное, чуть печальное выражение, напоминавшее Мелинду. Я слушал ее очень долго и внимательно.
42
Я соберу свой чемодан
Глазами Ипек
Ипек с оптимизмом верила в то, что очень полюбит Ка, глядя на то, как Ка остановился и в последний раз взглянул на нее, направляясь в Национальный театр вслед за двумя солдатами-охранниками. Для Ипек верить в то, что она сможет любить какого-либо мужчину, было более приятным чувством, нежели любить его на самом деле и даже быть влюбленной в него, она ощущала себя на пороге новой жизни и счастья, которое будет длиться долго.
Поэтому в последующие двадцать минут она совершенно не беспокоилась из-за ухода Ка: она скорее была довольна, нежели волновалась от того, что была заперта на ключ ревнивым возлюбленным. Ее мысли были заняты чемоданом; ей казалось, что если она соберет его как можно скорее, если направит свое внимание на вещи, с которыми не хотела расставаться до конца жизни, то с легкостью сможет оставить своего отца и сестру и как можно скорее, без приключений и бед, выехать с Ка из Карса.
Когда через полчаса после ухода Ка все еще не возвратился, Ипек закурила. Она сейчас чувствовала себя по-дурацки из-за того, что убедила себя, что все будет в порядке, а то, что она была заперта в комнате, усиливало это чувство и заставляло ее сердиться на себя и на Ка. Увидев, что Джавит, работавший на рецепции, вышел из отеля и куда-то бежит, она в какой-то момент захотела открыть окно и позвать его, но, пока она думала, парень убежал. Ипек отвлекала себя, думая, что Ка может прийти в любой момент.
Через сорок пять минут после ухода Ка Ипек с трудом открыла замерзшее окно комнаты и попросила проходившего мимо юношу, изумленного студента лицея имамов-хатибов, которого не увели на спектакль в Национальном театре, сообщить кому-нибудь внизу, в отеле, что она заперта в комнате номер 203. Юноша воспринял это с недоверием, но вошел внутрь. Через какое-то время в комнате зазвонил телефон:
— Что ты там делаешь? — спросил Тургут-бей. — Если уж тебя заперли, почему ты не позвонишь?
Через минуту ее отец открыл дверь запасным ключом. Она сказала Тургут-бею, что хотела вместе с Ка пойти в Национальный театр, но Ка запер ее в своей комнате, чтобы не подвергать опасности, и что думала, раз городские телефоны отключены, то телефоны в отеле тоже не работают.
— Телефоны в городе уже работают, — сказал Тургут-бей.
— С тех пор как ушел Ка, прошло много времени, я беспокоюсь, — сказала Ипек. — Пойдем в театр, посмотрим, как там Ка и Калифе.
Несмотря на волнение, Тургут-бею потребовалось довольно много времени, чтобы выйти из отеля. Сначала он не мог найти свои рукавицы, а потом сказал, что если не повяжет галстук, то Сунай может это неправильно понять. В дороге он попросил Ипек идти медленно и из-за того, что у него не хватало сил, и для того, чтобы она могла внимательнее выслушать его советы.
— Смотри не связывайся с Сунаем, — сказал он Ипек. — Не забывай, что он — якобинец, в руках которого большая сила!
Перед входом в театр Тургут-бей увидел толпу из любопытных, студентов, привезенных на автобусе, продавцов, давно соскучившихся по таким толпам, и военных с полицейскими и вспомнил волнение, которое у него в молодости вызывали такого рода политические собрания. Еще сильнее схватившись за руку дочери, он осмотрелся вокруг с чувством счастья, со страхом, в поисках группы, к которой он мог бы как-то присоединиться, в поисках удобного момента для спора, который сделал бы его в глазах окружающих частью происходящего. Почувствовав, что в толпе совсем незнакомые люди, он грубо толкнул одного из юношей, который, толкаясь, протискивался к дверям, и сразу же смутился от того, что сделал.
Зал был еще не заполнен, но Ипек почувствовала, что весь театр скоро будет заполнен, как в Судный день, и что она увидит там всех знакомых, словно во сне, когда снится много людей. Не увидев Ка и Кадифе, она забеспокоилась. Какой-то капитан отвел их в сторонку.
— Я отец Кадифе Йылдыз, занятой в главной роли, — выпалил Тургут-бей жалобным голосом. — Мне нужно как можно скорее с ней увидеться.
Тургут-бей вел себя, как отец, в последний момент желающий освободить свою дочь, которая должна играть главную роль в школьном спектакле, а капитан волновался, как младший преподаватель, признающий, что отец прав. Подождав немного в комнате, где на стенах висели портреты Ататюрка и Суная, Ипек увидела, что в комнату вошла одна Кадифе, и сразу же поняла, что ее сестра выйдет этим вечером на сцену, что бы они ни делали.
Она спросила о Ка. Кадифе сказала, что, поговорив с ней, он вернулся в отель. Ипек заметила, что по дороге они его не встретили, но об этом они долго говорить не стали. Тургут-бей, с мокрыми от слез глазами, стал упрашивать Кадифе, чтобы она не поднималась на сцену.
— После того как о спектакле так часто объявляли, не выйти на сцену будет гораздо опаснее, чем выйти на нее, папочка, — сказала Кадифе.
— Кадифе, ты знаешь, как ты разозлишь лицеистов имамов-хатибов, открыв голову, знаешь, как все разгневаются?
— Откровенно говоря, папочка, то, что вы спустя столько лет говорите мне "не открывай голову", выглядит как шутка.
— Это не шутка, милая моя Кадифе, — сказал Тургут-бей. — Скажи им, что ты заболела.
— Но я же не больна…
Тургут-бей заплакал. Ипек в глубине души понимала, что его слезы, которые он проливал так часто, когда в чем-либо находил нечто сентиментальное и думал об этом, были сомнительны. В том, как Тургут-бей переживал боль, было что-то и поверхностное, и искреннее одновременно, Ипек почувствовала, что он смог бы проливать слезы, даже если бы причина была совершенно противоположной. Это свойство, которое делало их отца милым и приятным человеком, на фоне того главного, о чем хотели поговорить сестры, сейчас выглядело настолько ничтожным, что можно было застыдиться.
— Когда Ка вышел? — спросила Ипек почти шепотом.
— Он должен уже давно вернуться в отель! — сказала Кадифе с той же настороженностью.
Они обе со страхом посмотрели друг другу в глаза.
Четыре года спустя в кондитерской "Новая жизнь" Ипек сказала мне, что в тот момент они обе думали не о Ка, а о Ладживерте, и, увидев это в глазах друг друга, испугались, а на своего отца почти не обращали никакого внимания. Я истолковывал эти признания Ипек как проявление доверия ко мне и чувствовал, что конец моего рассказа неизбежно увижу с ее точки зрения.
В разговоре сестер наступила пауза.
— И он сказал, что Ладживерт не хочет, не так ли? — спросила Ипек.
Кадифе пристально посмотрела на старшую сестру, говоря взглядом: "Отец все слышал". Они обе бросили взгляд на отца и поняли, что Тургут-бей среди своих слез внимательно следит за перешептываниями девушек и слышал слово "Ладживерт".
— Папочка, нам бы поговорить тут пару минут как сестрам.
— Вы всегда умнее меня, — сказал Тургут-бей. Он вышел из комнаты, но дверь за собой не закрыл.
— Tы хорошо подумала, Кадифе? — спросила Ипек.
— Хорошо, — ответила Кадифе.
— Я знаю, ты, конечно, хорошо подумала, — сказала Ипек. — Но ты можешь больше не увидеть его.
— Я так не думаю, — сказала Кадифе осторожно. — Я очень сержусь на него.
Ипек с болью вспомнила, что между Кадифе и Ладживертом существует продолжительная интимная история, полная ссор, примирений, злобы, взлетов и падений. Сколько лет прошло? Этого никто не сможет понять, и ей уже совершенно не хотелось спрашивать себя, сколько времени длится этот период, когда Ладижверт имеет двух возлюбленных, ее и Кадифе. В какой-то момент она с любовью подумала о Ка, потому что он в Германии заставит ее забыть о Ладживерте.
Кадифе почувствовала, о чем думает ее старшая сестра, в момент острой проницательности, которая возникает иногда между сестрами.
— Ка очень ревнует к Ладживерту, — сказала она. — Он сильно влюблен в тебя.
