30
Эскейпер говорил все это каллихтовому сомику, наконец-то выбравшемуся из раковины и осторожно плывущему вдоль прозрачной стены. Олег Трудович взял сачок, опустил в воду и загородил им перламутровый зев раковины, а потом стукнул пальцем по стеклу. «Сомец» молниеносно метнулся к привычному убежищу и угодил прямо в западню. Эскейпер вынул сачок, поддерживая двумя пальцами мелко вибрирующее ребристое тельце, вывернул марлю — и «сомец» заметался по дну икорного бочонка, среди уже привыкших к неволе самочек.
— Задание выполнено! Башмаков снова набрал Ветин номер, но тот же электронный женский голос сообщил, что абонент недоступен. Олег Трудович подумал вдруг о том, что ведь та девушка, чей голос записан на пленку, тоже кому-то может дозваниваться — например, любимому мужчине, который бросил ее беременной, а тот, мерзавец, отключил телефон, и она набирает, набирает его номер и слышит, слышит без конца свой же собственный голос: «Абонент отключен или недоступен. Попытайтесь позвонить позже! „Би-лайн!“». Она сама себе, своим собственным голосом объясняет: недоступен, недоступен, недоступен… Вета жила на Плющихе. В мансарде. Несколько лет назад невзрачные дома тридцатых годов капитально отремонтировали и надстроили мансарды с зелеными чешуйчатыми крышами. Дверь была металлическая, в красивых бронзовых заклепках. С домофоном. В подъезде чистота и зеленый плющ, разросшийся из большой керамической кадки по стене. Понятно, плющ был искусственный, но в башмаковском подъезде это синтетическое растение прожило бы минут пятнадцать, до первого малолетнего негодяя. Лифт — без единой царапины на полированных стенках — дошел лишь до пятого этажа, а дальше нужно было подниматься по лестнице, ведущей в мансарду. Из просторной прихожей виднелась не менее просторная кухня, но по сути квартира представляла собой одну огромную комнату метров в пятьдесят, а то и в шестьдесят. Вся мебель была белая. Пол покрыт белым пушистым ковролином. Башмаков снял ботинки.
— Не надо, Олег Трудович!
— Надо, Вета, надо!
— Как хотите. — она пожала плечами, даже не улыбнувшись. — Мойте руки, а я поставлю чайник.
Башмаков очень бы удивился, не обнаружив в ванной джакузи. Удивляться ему пришлось лишь в том смысле, что кроме джакузи там еще имелась душевая с раздвижными дверцами. Он посмотрел на себя в зеркало, выдернул, пустив слезу, неожиданно вызябнувший из ноздри волос и стал мыть руки, думая о том, что разность поколений определяется не постельной жадностью и не количеством седины. А чем-то иным. Вот, к примеру, он пошутил: «Надо, Вета, надо!» — а она даже не заметила примочки, на которой выросло его, башмаковское, поколение. Шурик в фильме «Операция „Ы“» лупит хулигана-пятнадцатисуточника по заднице прутьями и приговаривает: «Надо, Федя, надо!» Даже учителя так шутили.
— Анна Марковна, может, не надо двойку?
— Надо, Башмаков, надо!
Вытирая руки белым махровым полотенцем, Олег Трудович почувствовал странный жар в ступнях и осознал: в ванной еще и пол с подогревом.
«Человечество погибнет от избытка комфорта!» — горько подумал он.
Они сели на кухне, которая казалась вырубленной из черного с фиолетовой искрой мрамора. Даже холодильник был черный. Вета поставила перед Башмаковым бутылку красного вина и положила штопор.
— Это бордо. Ординарное, но очень хорошее… Выпьем за судьбу! — предложила Вета.
— В каком смысле? — осторожно уточнил Башмаков.
— В самом прямом. Вы могли не прийти в банк. Вас могли посадить в другую комнату. А меня отец вообще уговаривал поехать на Кипр представителем его фирмы. Он сейчас переключается на системы связи. Там оффшорная зона, и это очень выгодно.
— Почему же вы отказались?
— Я не отказалась. Я сказала, что должна поработать в банке хотя бы несколько месяцев, чтобы никто не подумал, будто я испугалась, как девочка, и сбежала… Я не испугалась!
Она потемнела глазами и нахмурилась.
«А бровки-то действительно папины!» — подумал Башмаков и сказал:
— Вета, давайте лучше выпьем за вас! За то, что вы выздоровели! За то, что все позади…
Они выпили — вино было густое и терпкое.
— А ведь я вам не все рассказала про больницу.
— Вы думаете, это надо рассказывать?
— Думаю, надо. Если, конечно, вам интересно…
— Вы мне вся интересны, — сострил Башмаков.
— Вся? Хорошо. Потом, после Боткинской, меня отвезли в Звенигород, в санаторий. Мною занимался психоаналитик. Очень дорогой. Папа даже сказал, что, если бы он знал, сколько стоит один сеанс, давно бы бросил бизнес и выучился на психоаналитика. Доктора звали Игорь Адольфович. Он был весь какой-то вялый, словно полупроснувшийся. Он много расспрашивал об отце, об их взаимоотношениях с мамой. Оказывается, мой внутренний конфликт произошел оттого, что в детстве я так и не поделила с мамой отца… Представляете? Я этого не помню, но Игорь Адольфович уверял, что именно так и было. А потом еще развод… Вам, наверное, не интересно?
— Говорите, Вета! Считайте, я тоже доктор.
— Да, доктор… Я потом много читала об этом. И думаю, все началось гораздо раньше — еще с безобъектной фазы. Понимаете, в этот период ребенок воспринимает родителей как части самого себя…
Олег Трудович рассеянно слушал Вету, вдохновенно рассказывавшую про комплекс Электры, ссылавшуюся то на Фрейда, то на Адлера, то на Юнга, и думал о том, что в таком случае он и вообще должен был вырасти каким-нибудь монстром. Бабушка Елизавета Павловна брала его к себе за ширму, но мальчик Башмаков, прислушиваясь к скрипу родительской кровати, объявлял, что тоже хочет с ними вместе «бороться».
«Наборешься еще, — шепотом отвечала бабушка. — Подрастешь и наборешься…»
— …Игорь Адольфович объяснил мне, что дилинг был для меня разрядкой накопившейся отрицательной психической энергии. Но главная проблема в том, что отец до сих пор для меня — единственный мужчина… И это очень плохо. Очень. — Вета посмотрела на Башмакова. — А знаете, о чем я думала, когда вы вошли в первый раз?
— О чем?
— Нет, потом расскажу.
— Ладно уж, говорите!
— Хорошо. Я сидела вспоминала разговоры с Игорем Адольфовичем и думала: а вот пойду вечером куда-нибудь в парк, затаюсь в темной аллее и буду ждать, когда появится первый прохожий. А когда появится, подойду и скажу: «Уважаемый незнакомец, будьте моим первым мужчиной!»
— А почему вы улыбнулись, когда я вошел?
— А вы запомнили?
— Запомнил.
— Я как раз подумала, что первым прохожим может оказаться старик или мальчик на велосипеде… И вдруг вошли вы. Не мальчик и не старик… Я даже хотела встать вам навстречу и сказать: «Уважаемый незнакомец, будьте моим первым мужчиной!» А если бы я так сказала, что бы вы подумали обо мне?
— Я бы решил, что Вета, о которой мне столько рассказывали, ехидная издевательница над техническим банковским персоналом…
— И всё?
— И всё.
— Налейте мне вина!
— Извините. — Башмаков наполнил опустевший Ветин бокал и немного восполнил свой.
— А если не издевательница… Что бы вы сказали?
— Я бы сказал: милая Вета, как говорится, мне время тлеть, а вам цвести! Первый мужчина — это серьезный шаг. Вы еще встретите и полюбите…
— А если я уже встретила и полюбила?
Вета в упор смотрела на него темными глазами и крошила пробку от вина. Уголки ее губ подрагивали.
«Сейчас расхохочется, и выяснится, что негодяйка меня разыгрывает, — подумал Олег Трудович. — Может, она ненормальная? Что значит — может? Конечно, ненормальная, раз в психушке лежала!»
Ветины глаза наполнились слезами, и он понял, что губы у нее подрагивают не от смешливости, а от еле сдерживаемых рыданий. Она схватила со стола пластинку с таблетками, выдавила одну и запила вином.
— Ну что вы, Вета!
— Вы мне не ответили!
— А вы уверены, что вам это нужно?
— Неужели я бы так унижалась, если бы мне это было не нужно?
— Вета, но ведь вокруг столько молодых людей. А Федя так просто в вас влюблен.
— Возможно, Федя будет вторым, но я хочу, чтобы первым были вы! — она уже справилась со слезами и говорила твердым голосом. — Вы боитесь?
— А чего мне бояться?
— Всего! Меня. Моего отца. Себя! Не бойтесь, Олег Трудович, вы же взрослый человек, никто ничего не узнает. И ваша жена тоже.
— Ну, уж моя жена тут совсем ни при чем.
— А у вашей жены вы были первым?
— Какое это имеет значение?
— Никакого. Но вы боитесь!
— Вы хотите прямо сейчас? — спросил он, чувствуя стеснение в груди.
— Нет, не сейчас. Вы сначала все обдумайте и решитесь, а потом мы назначим дату… На пороге, провожая его, она добавила:
— А чтобы вам лучше думалось, поцелуйте меня!
Губы у Веты были горячие и дерзко неумелые.
Войдя в свою квартиру, он обнаружил на кухне разобранную на части стиральную машину и Анатолича, грустно стоящего над этой расчлененкой.
