Конечно, не черной работой — рука была хрупкая и тонкая, как у женщины, не узловатая, не деформированная, разве что последняя фаланга, указательного пальца казалась необычайно цепкой, а большой палец был всегда полусогнут и от пясти до косточки слишком мускулист.
Я заметил, что, когда кончик указательного пальца нажимал на большой, тот непроизвольно, как бы по привычке, поддавался ему, точно мой сосед, сам того не сознавая, этим нажатием призывал какую–то далеко отступившую действительность и дотрагивался до нее вот здесь, на подушечке предупрежденного таким образом пальца: действительность собственного своего существования до болезни. Может быть, магазин, где в нос ударяет острый запах новых тканей; штуки материи, аккуратно разложенные одна на другой по полкам, по скамьям, в витринах; стойка для проданного товара; стол, где лежит развернутая ткань, от которой нужно отрезать кусок, и на ней пара больших ножниц; серый кот под столом; портные, сидящие рядами и готовые в любой Момент что–то приметать, что–то пришить на машинке, и среди них — он. Ему, может, и не нравилась эта действительность; он, может, отнюдь не вкладывал душу в свое ремесло, но ремесло тем не менее было вот в этих двух пальцах, в этом большом пальце, который по привычке стольких лет непроизвольно покорялся нажатию указательного. А вокруг была нынче куда более унылая действительность: пустота и томительная праздность больничного распорядка, недуг, усталое и тревожное ожидание — чего? — может быть, смерти.
Да, несомненно, то была рука портного.
По другому ее жесту я затем понял, что бедняк портной с недавних пор отец, что у него родился ребенок.
То и дело он поднимал колено под покрывалом. Тогда рука, до этого неподвижная, тоже поднималась, ее пальцы дрожали, она начинала делать круги над выставленным коленом, точно ласкала, но, конечно, ласка относилась не к колену.
К кому же она могла относиться?
Может быть, на этом колене не раз лежала головка его малыша, и рука поднималась, чтобы погладить тонкие шелковистые волосики.
Наверное, пока рука, делая дрожащие круги над коленом, ласкала что–то отсутствующее, веки больного были сомкнуты, и глаза под их защитой видели ребячью головку и наполнялись горячими слезами, и вот они уже текут по скрытому от меня лицу. И впрямь, рука прервала неуверенно ласкающие движения, она скрылась за рамой, сперва приподняв край простыни. Через несколько секунд простыня снова была в порядке, но вот оно, место с краю, намокшее от слез.
Итак, вывод: у портного был ребенок. НЪ не торопитесь: эта история не так уж проста. Впрочем, речь ведь идет только о том, как двигалась и как лежала рука.
Однажды, поздним утром, я очнулся от глубокого, свинцового забытья, которое обычно следует за особенно острым приступом болезни, самой, пожалуй, тяжкой из всего моего набора.
Открыв глаза, я увидел у постели соседа целое сборище женщин и мужчин, видимо родственников. Первым делим я подумал, что он умер. Нет. Никто не плакал, не причитал. Более того, посетители разговаривали и с больным, и между собой, притом весело, хотя и вполголоса, чтобы не потревожить других больных.
День был неприемный. Так почему и зачем у постели больного столпилось столько народу?
О чем они говорили, я не слышал и не желал слушать. Меня так обессилил долгий летаргический сон, что даже видеть их было невыносимо. Я закрыл глаза.
Возле самой ширмы стояла спиною ко мне толстая старуха, и вся ее разбухшая персона, особенно ее... ну просто необъятная, туго обтянутая плиссированной юбкой в черную и красную клетку, навалилась на меня, душила, как мучительный кошмар. Вот уж неподходящее время для такого сборища! Сквозь полуприкрытые веки я мельком увидел долговязого священника, но не обратил на это внимания. Может быть, даже наверное, я опять надолго впал в забытье. Красные и черные клетки на юбке растягивались передо мной, как сеть, как тюремная решетка, полосы огня переплетались в ней с полосами мрака и, огненные, жгли мне глаза. Когда я открыл их, у постели больного уже не было ни души.
Я поискал глазами его руку... Что такое? На безымянном пальце кольцо? Да, маленький золотой обруч, обручальное кольцо. Так вот в чем дело, он новобрачный... Свадьба! Эти люди собрались здесь, чтобы сочетать его браком.
Бедная рука, такая желтая, такая костлявая, и этот символ обручения... С любовью? Нет. Со смертью... Ведь на больничной койке вступают в брак только в предвидении смерти.
Значит, болезнь неизлечима. Да, мне об этом достаточно ясно сказала рука, слишком желтая, слишком костлявая, слишком неуверенная в движениях, в каждом своем жесте. С какой медлительной печалью большой ее палец вращал на безымянном кольцо, которое было ему слишком велико...
И, наверное, глаза, хотя и глядели на золотой кружок вблизи, были устремлены куда–то вдаль, а в мыслях, вероятно, мелькало: «Это колечко... Что оно означает? Я здесь, чтобы от всего, оторваться, а оно меня связывает... С кем? И надолго ли? Сегодня надели его мне на палец, завтра, может быть, придут и снимут...»
Рука поднялась к самому лицу и на весу застыла. Она хотела, чтобы ее видели совсем близко с этим колечком–однодневкой, которое могло бы рассказать о многом, а говорило только об одном, о горестном, горестном...
Но нет, подумал он потом, все–таки, все–таки это кольцо что–то связывает: связывает его имя с жизнью его ребенка. Этот ребенок родился до свадьбы, значит, имени у него не было, а вот теперь будет. Так что благодаря кольцу одним угрызением совести меньше.
Большой палец начал снова поглаживать кольцо, потом рука бессильно опустилась на покрывало.
Утром, проснувшись, я больше не увидел руку, о том, как она лежит, можно было догадаться только по чуть приподнятой в одном месте простыне, затягивающей теперь всю постель, чтобы не было туда доступа мухам, за сто миль чующим смерть.
СОЛОМЕННОЕ ЧУЧЕЛО (Перевод В. Федорова)
Кроме отца, который умер в пятьдесят лет от воспаления легких, все остальные члены их семьи — мать, братья, сестры, дядья и тетки по материнской линии — один за другим умерли от чахотки, не дожив до среднего возраста.
Впечатляющая вереница гробов.
Держались только двое: Марко и Аннибале Пикотти — они как будто решили дать бой болезни, грозившей оборвать сразу две генеалогические линии.
Братья заботливо оберегали друг друга, всегда были начеку и во всеоружии, не только скрупулезно и неукоснительно выполняли предписания врачей в отношении количества и качества принимаемой пищи, не только добросовестно глотали пилюли и пили микстуры, но также одевались соответственно времени года и погоде, ложились спать и вставали в строго определенный час, совершали ежедневные прогулки и ко всем дозволенным врачами развлечениям относились как к лечебным процедурам.
Ведя такую жизнь, они надеялись в добром здравии достичь возраста, который был предельным для всех их родичей за исключением отца, умершего от другой болезни.
Когда братья — сначала Марко, затем Аннибале — достигли этого возраста, они сочли, что одержали большую победу.
Да только Аннибале, младший брат, благодаря этой победе осмелел настолько, что стал чуточку отпускать поводья, которые до той поры держал натянутыми, стал мало–помалу выходить за рамки жестких правил.
Марко, будучи на два или на три года старше, пытался использовать свой авторитет и призвать брата к порядку. Но Аннибале не внял его уговорам, полагая, что теперь, дескать, можно уж не так опасаться смерти, раз она не скосила его в том возрасте, в каком настигала его родных.
Братья были, в общем, одинаковой комплекции — коренастые, хорошо сложенные, с раскосыми глазами, невысоким лбом и пышными усами, но все же он, Аннибале, хотя и младший, был покрепче брата: он мог похвастаться и небольшим брюшком, и более выпуклой грудью, и в плечах был пошире. Стало быть, если Марко, хоть он и послабее, живет и здравствует, то уж Аннибале за счет своего преимущества перед братом может без опаски позволить себе кое–какие нарушения режима.
Марко, выполнив свой долг, как того требовала его совесть, оставил свои укоры и увещевания, с тем чтобы, не подвергая себя никакому риску, посмотреть, как подействуют на здоровье брата те излишества, которые тот себе позволяет. Ведь если Аннибале со временем не будет наказан за такое поведение, то и сам он... Как знать! Может, и ему дозволено дать себе послабление, отчего не попробовать?
О нет, нет. Это уж слишком: в один прекрасный день Аннибале сказал ему, что влюблен и хочет жениться. Глупец! Жениться, когда над тобой висит угроза смерти? Да это все равно что броситься прямо в ее объятия! Зачем еще жена? А кроме того, разве не преступление производить на свет других обреченных? И что за несчастная пошла на такой союз? Для нее это двойное преступление, вот именно — двойное!
