Мужчина и женщина были до полусмерти напуганы доносившимся до пещеры страшным рычанием. Когда снаружи все утихло, они поглядели в щелочку между камнями. При виде домашних животных, по двое и по трое щипавших траву, у них отлегло от сердца. Выйдя из пещеры, они удостоверились, что свирепые звери уничтожили друг друга, а потери в стаде невелики. На радостях люди содрали шкуру с дохлого тигра. С этой поры в их пещере завелся ковер, у женщины — меховая шуба, а у мужчины появилась возможность несколько дней питаться необычным по вкусу мясом. И крокодилова кожа доставила женщине радость — она еще не успела прельститься модной сейчас в Америке «акульей кожей». Жаль только, что тот удав не выполз из старинных китайских книг, а потому в складках его шкуры не таились ясные жемчужины. С другой стороны, надо считать удачей, что из тех же самых книг не выбежали лев и тигр: женщина съела бы сердце льва и печень тигра, к ее кокетливому коварству добавились бы жестокость и храбрость, и тогда несдобровать бы мужчине.
Правда, им в любом случае не приходилось ждать много добра. При виде того, как ловко обращают они невзгоды в счастье, бога охватили досада и гнев. Он понял: чтобы действительно заставить их страдать, надо создать существа, не обладающие ни съедобным мясом, ни красивой шкурой. И вот на ковре, на шубе и на теле домашних животных вдруг появились блохи и вши. Вечернее небо заполнили злые комары. Когда люди обедали, на их пищу, словно черный дождь, набрасывались мухи. А еще появились всепроникающие, ничем не истребимые микробы. Как бог и предвидел, мужчина и женщина слегли; вскоре у обоих началась рвота, и они скончались, осуществив тем самым заветную клятву всех влюбленных «умереть в один год, день и час».
Мухи продолжали свою суетливую работу, а вскоре на трупах мужчины и женщины появились и черви. Прежде коровы, овцы и свиньи были пищей людей, а теперь люди сами стали пищей этих тварей, которые оставили от них одни скелеты. Бог, создавший насекомых и червей, был в восхищении от их аккуратной и эффективной деятельности. Он до того увлекся этим зрелищем, что совсем забыл о своем первоначальном замысле. Ведь он хотел только наказать людей, чтобы они, испив чашу страданий, вновь стали ему покорны, он не собирался их убивать. Но вспомнил он об этом лишь тогда, когда черви уже покончили с плотью и принялись за костный мозг. Было уже поздно. То ли микробы оказались слишком проворными, то ли люди замешкались, но так и не дождался от них господь признания вины и раскаяния. Казалось, он сделал все, чтобы осуществить свой план — создал людей, зверей, микробы, но почему-то все получилось не так, как было задумано. Охватила всевышнего досада — он открыл глаза и увидел, что заходящее солнце обессиленно опустилось на вершину горы. Значит, он проспал целый день и все виденное было сном. Значит, он — вседержитель и может творить все, что вздумается, но сон ему не подчинен, у снов есть право экстерриториальности. Еще одна обида. Впрочем, как знать — может быть, этот сон предвещает будущее, может быть, ему, богу, и вправду стоит создать людей? Ведь он бессмертен, годы будут идти бесконечной чредой и надо бы как-то скрасить одиночество. Господь окинул взглядом этот безжизненный мир, это умирающее закатное солнце, лениво потянулся и устало зевнул, раскрыв рот так широко, как будто собирался проглотить все это безграничное, трудно переносимое время.
Был у нас один писатель, который при всей своей именитости оставался как бы безымянным. И вовсе не потому, что у него, скажем, вообще не было имени, или что он от имени отказался, пожелав стать анонимом, или что слишком это имя замысловато. Причина очень простая: у него была такая громкая слава, что за раскатами этого грома невозможно было расслышать само имя. Представьте, что в свое время кто-нибудь написал бы на конверте: «Величайшему поэту Франции». Ясное дело, почтальон отнес бы письмо Виктору Гюго. А если бы сейчас в телеграмме значилось бы: «Крупнейшему из ныне здравствующих писателей Италии»? Естественно, телеграмма попала бы к Д’Аннунцио. В обоих случаях точный адрес был бы излишен. Но известность нашего писателя была еще более обширной, так что его имя не было нужды не только писать, но и запоминать. Достаточно было сказать «Писатель», и все знали, о ком именно идет речь.
Наш Писатель был гением и по сей причине отличался плодовитостью; в то же время в нем жила совесть художника, а потому роды каждый раз были трудными. Правда, между появлением на свет очередной книги и рождением ребенка существуют различия: трудные роды не ведут к гибели новорожденного, а от плодовитости страдают прежде всего читатели. Наш автор сочинил несчетное множество романов, пьес, эссе и стихотворений, которые взволновали, наставили на истинный путь и духовно возвысили несметное число старшеклассников. За границей успех книги, ее тираж определяется прежде всего вкусами среднего сословия. У нас, в Китае, стране с древнейшей литературой, сословность в данном случае значения не имеет, а потому при издании книг ориентируются не на имущественное положение читателей, а на уровень подготовки и понимания старшеклассников. Ведь только старшеклассники — эти большие дети, у которых есть головы, но нет еще мыслей, которые любят слушать лекции, готовы преклоняться перед великими людьми и разделять с молодым Вертером его не такие уж нестерпимые страдания, — только они согласны тратить деньги на покупку новых книг и подписываться на журналы. Студенты университетов сами теперь пишут книги, надеются их издать и решить проблему их сбыта. Ну а университетские профессора книг уже не пишут, ограничиваясь составлением предисловий к чужим трудам, с которыми они, разумеется, знакомятся бесплатно. Тем же, что занимают положение более высокое, нежели университетский профессор, даже предисловия писать недосуг: они делают благословляющую надпись на первой странице рукописи и ждут, что им подарят вышедшую книгу.
Наш Писатель глубоко проник в тайны своего ремесла и отчетливо понимал, что его главные покупатели — старшеклассники. По этой причине все его сочинения могли бы иметь одно общее посвящение: «Моим читателям — еще не взрослым и уже не детям». А назвать их, все скопом, можно было бы как «Анонимные доплатные письма к молодым людям»; «анонимные» потому, что никто, как уже было сказано, не знал-таки его имени, а «доплатные» потому, что молодым людям приходилось раскошеливаться, чтобы их приобрести. Он умел, изображая экстаз, оставаться основательным и невозмутимым, за четкостью и детальностью описаний мог скрыть поверхностность суждений, выдать заурядную мысль за таинственную и глубокую. Творческая плодовитость сделала его писателем поистине вездесущим — куда бы вы ни поглядели, всюду вам в глаза лезли его сочинения. Покупая арахис, печеные лепешки или иную снедь, вы нежданно-негаданно могли приобрести, в виде обертки, и духовную пищу — разрозненные страницы какого-нибудь его романа или пьесы.
Наконец, его вклад в словесное искусство был признан не только обществом, но и властями. Само государство утвердило его в качестве гения. Правительство создало комитет специалистов с тем, чтобы перевести его наиболее выдающиеся произведения на всемирный язык[159] и представить их на соискание Нобелевской премии. Как только об этом стало известно, один из его поклонников выступил в «Трибуне читателя» со своими соображениями: «Правительству подобало бы самому представить Писателя к награде! Достаточно напомнить, что в его книгах такое множество персонажей, что их вполне хватило бы для колонизации иного необитаемого острова. Сейчас время военное, население убывает, нужно поощрять рождаемость. Своей плодовитостью Писатель подает хороший пример соотечественникам, что и должно быть отмечено властями».
К большому несчастью, всемирный язык не оправдывал своего названия и вовсе не был распространен во всем мире. Члены комитета по присуждению Нобелевских премий — замшелые старцы, древние окаменелости — знали лишь английский, французский, немецкий, итальянский, ну, еще русский, в редком случае — латынь и греческий. Но ни один из них не владел языком эсперанто. Они долго всматривались в присланный им на рассмотрение шедевр нашего Писателя, снимали с носа пенсне, протирали тряпочкой, снова всматривались, но понять ничего не могли. Наконец одного старца, известного многолетними исследованиями в области так называемой «синологии», осенило:
— Мне все ясно! Это вовсе не европейский язык, мы зря тратим время. Это же китайский текст, написанный модной ныне латиницей. Не удивительно, что мы не можем в нем разобраться.
У членов комитета вырвался вздох облегчения, все несколько приободрились. Сидевший рядом с синологом старикан спросил его: «А о чем там речь? Вы же знаете китайский!» На что синолог строго и с достоинством возразил:
