Известно, что адекватное художественное описание исторических реалий появляется не сразу, а с некоторым запозданием. Оптимальное время, которое должно пройти, — около пятидесяти лет. Примерно с таким сдвигом фазы была создана Толстым эпопея о войне 1812 года и Фолкнером эпопея о гражданской войне в Соединенных Штатах. Можно догадаться, почему наилучшие условия для художественного осознания событий возникают именно после этого срока. Правильно описать их раньше трудно из-за того, что не остыли еще побочные страсти, заслоняющие основу происходившего, и не все документы обнародованы или хотя бы рассекречены.
Позже возникает другое препятствие: выдыхается аромат эпохи, вымирают люди, бывшие очевидцами тех явлений, которые составляют стержень книги и которые способны о них рассказать. Конечно, не обо всем, что случается в истории, пишутся тексты, сопоставимые по силе и точности передачи с «Войной и миром» или «Сарторисом», но если пишутся, то где-то в диапазоне 40-60 лет спустя. Если же проходит сто или двести лет, то получается просто сказка, вроде «Айвенго» или «Князя Серебряного», пусть талантливая и поучительная, но лишенная всякой достоверности, так что по ней нечего и думать изучать эпоху.
О той уникальной исторической данности, которую представляли собой советские концлагеря, художественного романа должного уровня пока не было, и возникло опасение, что уже и не будет, и наши потомки так и не смогут понять суть и самой данности, и той системы, которая ее породила.
Ведь понять суть вещей, которые уже отошли в прошлое, можно только по правдивому художественному выражению этих вещей, только с помощью искусства.
Одних документов, даже таких подробных и впечатляющих, как «Архипелаг ГУЛАГ», тут мало. Правда, были у нас на лагерную тему и художественные публикации: «Один день Ивана Денисовича» и в «Круге первом» того же Солженицына или «Верный Руслан» Владимова, но они были слишком но горячим следам, поэтому в них не могло быть отстоявшихся обобщений, да их авторы и не ставили задачей такие обобщения, эта была литература совершенно другого жанра…
Теперь эти опасения, мне кажется, позади — роман-эпопея о зэках появился. Пока это только первая часть, но и ее достаточно, чтобы ощутить масштаб и значение произведения. Это-текст, который проводит нас не по одному какому-то кругу созданного большевиками ада, а по всем его кругам и показывает не только физические муки людей, но невидимую бесовщину, наплодившуюся от призрака, бродившего когда-то по Европе, но поселившегося почему-то не там, а у нас. И в этом главная ценность «Черной свечи».
Факт глубокого сходства между коммунизмом и тюрьмой замечали многие, и о нем было не раз написано.
Да и трудно не заметить этого сходства. Идейными предшественниками марксистов были социалисты — утописты, а они, начиная с Платона, изображали «светлое будущее» в виде огромного концлагеря, где все одинаково одеты, по свистку идут на работу и по свистку возвращаются домой, а их дом — на самом деле не дом, а общежитие, и контроль над их поведением и образом мыслей не прекращается и там. Когда же их мечта наконец осуществилась в одной отдельно взятой стране, то граждане этой страны, живя в коммунальных квартирах и в обязательном порядке посещая собрания и политучёбу, могли воочию ознакомиться со всеми ее прелестями. «Железный занавес» отделил их от нашего мира, и они действительно оказались в лагере, который даже и официально назывался «социалистическим лагерем». Так что посвящать раскрытию упомянутого сходства художественную прозу уже нет особого смысла, тем более что его достаточно полно раскрыл Оруэлл. Л вот поразительное подобие двух корпоративных обществ, находящихся на противоположных концах социальной иерархии, ибо одно из них составляют партийные функционеры, а другое — уголовники, не было показано с художественной убедительностью пока никем. Авторы «Черной свечи» сделали это первыми.
А ведь аналогия вроде бы лежала на поверхности.
Ни для кого не было секретом, что еще до революции большевики — подпольщики грабили банки и совершали террористические акты. Знали мы и о том, что преступные элементы приняли активное участие в установлении Советской власти — примером тому служит бандит Гришка Котовский. В первые годы после революции, окрыленные успехом и не очень-то заботившиеся о маскировке, большевики открыто называли уголовников «социально близкими». В пьесах одного из главных литературных лизоблюдов партии Погодина воры изображались благородными людьми, из которых гораздо легче воспитать настоящих строителей социализма, чем из паршивых интеллигентов. Характерно даже название его пьесы о них — «Аристократы».
Вообще во всей своей пропаганде коммунисты методично насаждали культ преступников и убийц: Стеньки Разина, Емельяна Пугачева, Ивана Болотникова и т.д., а отпетый душегуб Салават Юлаев был увековечен ими в названии города. Уже в советское время, когда не было уже никакой необходимости прятаться от царской охранки, идеологи коммунизма практиковали обычай менять свои настоящие фамилии на вымышленные, а ведь этот обычай характерен для блатных, всегда выступающих под кличками.
Да, наличие общих внешних признаков у этих социальных групп, казалось бы, столь далеких друг от друга, бросалось в глаза многим. Но мало кто понял, что оно не только не случайно, а совершенно закономерно, поскольку отражает их внутреннее родство, принадлежность к одному и тому же духовному типу. Читая «Черную свечу», начинаешь понимать это все яснее и яснее.
Сейчас, когда распространилось преждевременное убеждение, что коммунисты уже окончательно повержены (ох, как далеко это от истины и как на руку затаившимся коммунистам, жаждущим реванша за девятнадцатое августа!), стало общепринятым изо всех сил ругать их, в частности, применять к ним термин «мафия». Конечно, коммунистическая элита — это действительно мафия, так же как и уголовная элита, называющая себя блатными.
Но родство между ними состоит отнюдь не в самом этом факте. Мафия — понятие слишком расплывчатое, и в его рамках могут уместиться весьма несхожие между собой образования. Если пользоваться биологической терминологией, мафиозность — типовой признак, а партократия и блатные относятся к одному семейству.
Их сближает черта, которой нет у других мафиозных группировок. Всякая такая группировка имеет свои неписаные законы, свою философию и свою этику. Но никакая мафия, кроме этих двух, не считает эти законы вселенскими и не претендует на то, что их философия дает ключи к истине, а их этика превыше любой другой и ей должны подчиняться все. У сицилийской каморры есть свои корпоративные правила поведения, но те, к кому они относятся, понимают их условность и необязательность выполнения в частной жизни. Находясь в кругу семьи, «крестный отец» забывает об этих правилах и становится добрым христианином. А вот коммунист и уголовник (и только они!) обязаны оставаться коммунистом и уголовником всюду, обязаны не только действовать, но и думать корпоративно. Сицилийская мафия даже в кругу своих коллег может печалиться об избранном им преступном пути и каяться — никто его за это не упрекнет. Мстить ему будут только в том случае, ее ли он делами повредит мафии или предаст кого-нибудь из подельников, а партийный функционер и блатной моментально поплатятся карьерой или даже самой жизнью, если на минуту усомнятся, что они «аристократы», высшие существа, которые должны смотреть на всех остальных свысока и с глубоким презрением.
Настоящий партиец должен сдать в партийную кассу свою человеческую совесть и получить оттуда под расписку новую, марксистскую, совесть. Настоящий вор должен отказаться от всех общечеловеческих радостей, даже от семьи, и жить только радостью принадлежности к высшему на земле сословию. Старый сюжет, который раньше назывался продажей своей души нечистой силе! И вот это — та добровольная продажа собственной души, после которой всякая добровольность начисто прекращается, сближает тех, кто находился в СССР на самом верху общественной пирамиды, и тех, кто находился на самом дне общества. Сближает настолько, что и все побочные качества становятся у них одинаковыми.
Они сами достаточно хорошо это чувствуют, поэтому большевики и называли блатных «социально близкими», относясь к ним с некоторой симпатией. Правда, воры никогда не питали симпатии к большевикам, но только потому, что те пользовались всеми благами жизни и были в почете, а они преследовались и большую часть своего существования проводили в заключении. Впрочем, в определенный момент часть уголовников получила прозвище «суки» и возлюбила-таки коммунистов, а если и не возлюбила, то пошла с ними на «конструктивное сотрудничество». Об этом в «Черной свече» рассказано со всеми подробностями — это один из главных сюжетов романа.
