Антуан преподавал в Париже учащимся той же ступени английский язык и часто, отвечая на письма Жюли, напоминал ей о различии, которого они коснулись в первом же разговоре: в романах, написанных на английском языке, фразы обладают контуром и рельефом, почти прозрачной эпидермой, позволяющей видеть первозданность вещей, их подлинные краски, нерв их существования, в то время как во французском языке каждое слово как бы соотнесено с другим, служит своего рода промежуточным звеном между предметом повествования и его обозначением. Антуан любил подразнить Жюли, упрекая ее в том, что она слишком доверяет уловкам комментаторов. Но когда, встречаясь с ней, он по памяти цитировал несколько английских фраз, смысл которых, без его помощи, она улавливала с трудом, в этих строках звучали все оттенки нежности и признание в любви, которая влекла его по жизни как течение реки среди цветущих лугов. У Антуана, разведенного с женой, было двое детей, которые жили в Ларошели с матерью и, конечно же, говорили о нем только тогда, когда надо было подчеркнуть, по какому пути идти никак не следует. Он был высок и хорошо сложен, старше Жюли на десять лет и, чтобы отдохнуть от книг, которые его окружали, по нескольку часов в день играл на виолончели.
В этот день Антуан вышел из своей квартиры на улице Песталоцци ровно в девять часов. Со вчерашнего дня он старался убить время. Его короткие встречи с Жюли оставляли такой тяжелый осадок — он вспоминал о днях, которые с первых же минут были отравлены неизбежностью прощанья, так что ему приходилось мобилизовывать всю свою умственную энергию и сдерживать нетерпение, вынуждавшее в три укуса проглатывать фрукт, который хотелось бы смаковать долго. И если он вышел так рано (проезд на метро до Северного вокзала занимает менее получаса), то только для того, чтоб хотя бы в воображении продлить наслаждение тем отрезком времени, которое, как только остановится поезд Жюли, полетит так быстро, будто обезумевшие часы начнут перемалывать его.
У Антуана был союзник: погода. Зима заблудилась где-то на Востоке. Ласковое солнце, поднимаясь в пока еще белесое небо, спотыкалось о трубы. Антуан не станет держать Жюли взаперти или водить ее под зонтиком в кино, в ресторан только для того, чтобы не уподобиться угрюмым любовникам, прикованным к постели. Нет, нынешней ранней весной они могли бы выходить на улицу когда заблагорассудится и в любое время возвращаться в квартиру Антуана, чтобы друг у друга в объятьях пережить мгновения любви, подобные высшему наслаждению или смерти. Задержавшись у прилавков рынка Муфтар, Антуан думал об этом, возлагая надежды на теплые дни ранней весны.
Подготовилась ли Жюли, уезжавшая с севера на рассвете, к такой погоде, надела ли что-нибудь оранжевое или красное — цвета, столь живо ассоциирующиеся со светом и солнцем и так гармонирующие со всем ее обликом! А может быть, под блестящим плащом на ней будут черные юбка и блузка? К той или иной цветовой гамме Жюли подбирала соответствующие духи: Антуан знал, что к оранжевому и красному подходит туалетная вода с резким ароматом, а с черным сочетается более благородный, тонкий и стойкий запах духов, что сохранялся в простынях и диванной подушке и после отъезда Жюли. Вот так, наслаждаясь красотой первых овощей, разложенных на зеленом ложе прилавка, Антуан уже вдыхал аромат Жюли, ощущал ее, прикасался к ней руками. Со скоростью сто километров в час поезд мчал эту женщину к Парижу, но в тот же вечер она снова уедет, ибо начнет сматываться нить, конец которой удерживали в Дюнкерке ее дети и некий посторонний человек — их отец.
Несколько позже Антуан спустился по ступенькам станции «Санзье». Линия метро проходила от Ля Вилетт через Восточный вокзал к Северному, куда можно было доехать за несколько минут. Множество пассажиров ожидало поезда, упорно не желавшего показаться в туннеле, поворот и наклон которого был виден по расположению ламп. Ребенком Антуан задумывался, а не появится ли вдруг из этого ада вереница чудовищ или уродов Абеля Ганса. Тридцать лет спустя навязчивая идея не совсем рассеялась и глубина бездны все еще манила его. Поезд, пришедший со станции Ля Вилетт, остановился у противоположной платформы. Антуан проследил за движением силуэтов в полосах света и тени. Совсем скоро он тоже выйдет здесь, но уже вместе с Жюли. Он мысленно одел ее в черное. Из-за духов. Он угадывал в себе пьянительные и глубокие чувства, а не просто пылкое и поверхностное влечение. Он возьмет Жюли за руку, поведет ее вверх по улице Муфтар к рынку, чтобы у нее создалась иллюзия бесшабашного времяпрепровождения, которым наслаждается супружеская пара, знающая, что у нее вся жизнь впереди, но на самом деле он будет вести ее кратчайшим путем к улице Песталоцци и, ускоряя шаг, подталкивать, тащить за собой, помогать подниматься, чуть ли не волочить вверх по лестнице, не считаясь с тем, что у нее слабые легкие и одышка, откроет дверь квартиры, где накануне расставил изогнутые набухшие тюльпаны, которые она любит, снимет с нее плащ, пахнущий морем и табаком, обнимет ее, затем отстранится, полюбуется ею и после чашки кофе предложит прогуляться, побродить по улицам, чтобы чуть отстраниться от любви, прежде чем предаться ей, и в то же самое время обеими руками, покрытыми пятнами, каждое утро напоминавшими ему как монаху трапписту о неотвратимости и необходимости смерти, он уже расстегивал бы «молнию», наполняя ладони еще не проснувшейся округлостью плоти, потихоньку, — узкая юбка затрудняет шаг, — повел бы ее к кровати, а она шептала бы, что хотела еще подождать, по столь нетерпеливая мужская страсть создает у нее ощущение, будто все их встречи спаяны в одну, отрицают ее ночной отъезд и кажется, что она растворяется в свете, победив время.
Поезд двинулся в сторону ратуши Иври. Гнусавый голос из станционных громкоговорителей что-то пробормотал о задержке, о минутах… Пассажиры стали уточнять друг у друга, о чем речь, но все одинаково плохо расслышали объявление. Антуан присел в одну из желтых раковин-кресел, расставленных вдоль стены. Если в десять с четвертью поезд метро не появится, он поедет на такси. Совсем рядом на бульваре Гобелен они постоянно курсируют. Где-то за Санзье, наверное, случилась авария или какое-то происшествие, и он может застрять здесь. Он представил себе, как Жюли выходит из вагона, идет вдоль поезда, а он с нежностью любуется ее походкой танцовщицы, касающейся земли только пальцами ног и никак не иначе. Жюли помахивает сумочкой. Глаза ее красноречивы. Она решила не говорить ни о разрыве, ни о вечернем отъезде. Заметив вокзальные арки, преобразившиеся в зеркала, в которых мелькают удаляющиеся составы, она скажет Антуану: «Я дарю тебе вечность, не упусти ее!» А он, расточитель вечности, находится в нескольких километрах от нее, под землей, в темноте, среди людей, охваченных то злобой, то паникой…
Теперь он не грезил. Перед ним вырос африканец в серой ливрее, фетровой шляпе с каймой и длиннополом пальто. Неброской элегантностью одежды он напоминал распорядителя бюро похоронных услуг, — он видел таких в Соединенных Штатах, — и этот человек подчеркнуто вежливо спрашивал, почему поезда метро не идут в сторону Ля Вилетт. Антуан ответил, что ему об этом известно не больше, чем другим, но чернокожий посмотрел на него так, словно сомневался в правдивости ответа.
У африканца были синие губы, переходный — от зрелости к старости — возраст, мутные — видимо, от перенесенной трахомы — глаза. Вот он приосанился, снял шляпу, обнажив седую голову, отчего сразу определился его возраст, стукнул себя по лбу, открыл рот и… Нет, он не запел псалом, а стал извиняться, что не признал Антуана раньше.
«Теперь я вспомнил… Когда я был шофером у Седара Сенгора, я несколько раз заезжал за вами и отвозил в его резиденцию».
Нога Антуана ни разу не ступала на землю Сенегала. Тем не менее он задумался, прежде чем ответить. Обманщики и нищие, которые слоняются в метро и пристают к пассажирам, не бывают так аккуратно одеты. Судя по костюму и речи, этот гигант сам вполне мог бы быть послом.
— Вы ошибаетесь, — пробормотал Антуан. — Я никогда не встречался с вашим президентом и вас тоже не знаю.
Африканец надел шляпу и улыбнулся — его-то не проведешь, он читает в душах других, как в открытой книге.
«Аудиенция была короткой, ваше превосходительство. Извините, что нарушил ваше инкогнито», — произнес он, стараясь говорить доверительным шепотом, но так, что его, пожалуй, было слышно с другой платформы. И прежде чем раствориться в толпе, добавил: «Оставляю вас с вашей секретаршей, я ее тоже узнал».
Антуан повернулся в сторону, указанную затуманенным взглядом. Там стояла молодая женщина во всем белом, чем-то напоминающая портреты кисти Гойи, написанные еще до кризиса в Кадисе, преобразившего его творчество и подтолкнувшего к изображению сцен насилия: лучезарное лицо, задорный носик, нежные и таинственные черные глаза. Она несмело улыбнулась, и щеки ее вспыхнули.
