– Бененхели, – вновь произнес я, кинув свой чемодан на сиденье третьего такси и влезая в кабину с Джавахарлалом под мышкой. Таксист раздвинул рот в широкой золотозубой улыбке. Тем из зубов, что не были золотыми, была придана устрашающая треугольная форма. Однако вел он себя достаточно дружелюбно. Он показал на себя:
– Бивар. – Потом показал на горы. – Бененхели. – Показал на свою машину. – О'кей, друг. Погнали.
Я понял, что мы оба – граждане мира. Язык, на котором мы можем изъясняться, – ломаный жаргон из отвратительных американских фильмов.
Городок Бененхели находится в горах Альпухаррас, что ответвляются от Сьерра-Морены, отделяющей Андалусию от Ла-Манчи. Когда мы поднимались на эти возвышенности, я видел множество собак, то и дело перебегавших дорогу. Потом я узнал, что здесь зачастую селились на время иностранцы с семьями и домашними животными, а потом, непостоянные, как перекати-поле, снимались с места и уезжали, бросая собак на произвол судьбы. Местность кишела голодными, сбитыми с толку андалусскими псами. Услышав об этом, я принялся показывать на них Джавахарлалу.
– Понял, как тебе повезло? – говорил я. – Благодари судьбу. Мы въехали в город Авельянеду, знаменитый своей трехсотлетней ареной для боя быков, и шофер Бивар прибавил газу.
– Город ворюг, – объяснил он. – Ничего хорошего.
Следующий населенный пункт назывался Эрасмо – это был городок меньших размеров, чем Авельянеда, но достаточно крупный, чтобы в нем имелось внушительных размеров школьное здание с надписью над дверью: «Lectura -locura». Я попросил шофера перевести, и после некоторых размышлений он подобрал слова.
– Чтение – «lectura». «Lectura» – чтение, – сказал он гордо.
– A locura?
– Это безумие, друг.
Женщина в черном, закутанная в накидку-ребосо, проводила нас подозрительным взглядом, когда мы тряслись по булыжной мостовой Эрасмо. На площади под раскидистым деревом шел какой-то горячий митинг. Повсюду виднелись плакаты с лозунгами. Я переписал некоторые из них. Я думал, что это политические воззвания, но на поверку все оказалось куда необычней. «Все люди неизбежно безумны, так что не быть безумцем означает только страдать другим видом безумия» [150], – гласил один из плакатов. Другой заявлял: «Все в жизни столь многообразно, столь противоречиво, столь смутно, что мы не можем быть уверены ни в какой истине». И третий, более сжатый: «Все возможно». Можно было подумать, что философы из близлежащего университета решили собраться в селении со столь звучным названием для того, чтобы поделиться суждениями, в числе прочего, о радикальных, скептических взглядах Блеза Паскаля, о высказываниях автора «Похвалы глупости» Эразма Роттердамского и о воззрениях Марсилио Фичино. Ярость и пыл философов были столь велики, что вокруг них собралась толпа. Жителям Эрасмо нравилось участвовать в жарких дебатах, принимая ту или другую сторону. – Да, только мироздание значимо! – Нет, не только! – Да, корова была в поле, когда никто ее не видел! – Нет, кто-то мог запросто оставить ворота открытыми! – Итак, личность едина, и человек отвечает за свои поступки! – Все наоборот: мы такие противоречивые конгломераты, что при ближайшем рассмотрении само понятие личности утрачивает всякий смысл! -Бог существует! – Бог умер! – Мы можем и, более того, обязаны говорить с убежденностью о вечности вечных истин, об абсолютности абсолютов! – Господи, какой бред – в относительном смысле, конечно! – И в вопросе о том, какую сторону, левую или правую, должен выбирать джентльмен, когда он надевает трусы, все ведущие авторитеты склоняются к левому варианту. – Это просто смешно! Хорошо известно, что для истинного философа годится только правая сторона. – Тупой конец яйца! – Чушь, дорогой мой! Острый, и только острый! – «Вверх», говорят вам. – Но совершенно ясно, уважаемый, что единственно возможным корректным утверждением будет «Вниз». – Ладно, тогда «Вправо». – «Влево!» – «Влево!» – «Вправо!»…
– Чудной народ в этом городишке, – заметил Бивар, выезжая из Эрасмо.
Согласно моей карте, до Бененхели было уже близко; но когда мы покинули Эрасмо, дорога вместо того, чтобы идти вверх и вдоль холма, пошла вниз. Со слов Бивара я понял, что со времен Франко, когда жители Эрасмо стояли за республику, а обитатели Бененхели – за фалангу, два городка находятся в состоянии непрекращающейся вражды, вражды столь глубокой, что между ними даже не была проведена дорога. (Когда Франко умер, жители Эрасмо устроили празднество, а Бененхели погрузился в глубокий траур, к которому, правда, не имели отношения жившие там многочисленные «паразиты», или экспатрианты, – они даже и не знали о случившемся, пока им не начали звонить из-за границы обеспокоенные друзья.)
Поэтому нам пришлось долго спускаться с холма, на котором стоит Эрасмо, и столь же долго подниматься на соседний холм. Там, где дорога, шедшая от Эрасмо, вливалась в гораздо более широкое четырехполосное шоссе, ведущее к Бененхели, стоял большой и красивый дом, окруженный гранатовыми деревьями и цветущими кустами жасмина. В воротах неподвижно зависли птички колибри. С некоторого отдаления доносился приятный стук теннисных мячей. Над аркой ворот было написано: «Pancho Vialactada Campo de Tenis» [151].
– Тот самый Панно, понял? – сказал Бивар, вытянув в ту сторону большой палец. – Большой-большой человек.
Виалактада, родом из Мексики, был одним из великих игроков времен, предшествовавших эпохе открытых соревнований; он играл в турнирах профессионалов вместе с Хоудом, Розуоллом и Гонсалесом и поэтому не имел доступа к чемпионатам серии «Большой шлем», где ему, несомненно, не было бы равных. Он был неким прославленным фантомом, витавшим на границе света и тени в те моменты, когда худшие, чем он, теннисисты вздымали кверху почетные кубки. Он умер от рака желудка несколько лет назад.
Вот где, выходит, он окончил свой жизненный путь, уча богатых дамочек подавать и отбивать; тоже своего рода лимб, подумал я. Здесь завершились его странствия по белу свету; где завершатся мои?
Хотя я слышал стук мячей, на красных грунтовых кортах не видно было ни одного игрока. Должно быть, есть еще корты вне поля зрения, решил я.
– Кто теперь руководит клубом? – спросил я Бивара; он с жаром закивал, оскалив в улыбке свои чудовищные зубы.
– Да, конечно, Виалактада, – заверил меня он. – Его ранчо. Он самый.
x x x
Я попробовал представить себе, каким был этот пейзаж во времена наших далеких предков. Кое-что надо удалить из ландшафта, но не столь уж многое: дорогу, черный силуэт рекламного быка фирмы «Осборн», глядящего на меня с высоты, опоры линии электропередачи, столбы телефонной линии, несколько автомобилей «сеат» и автофургонов «рено». Городок Бененхели полосой белых стен и красных крыш тянулся над нами вдоль склона холма и выглядел примерно так же, как должен был выглядеть столетия назад. «Я еврей из Испании, как философ Маймонид», – сказал я вслух, чтобы проверить, будут ли слова звучать как правда. Они прозвучали глухо и пусто. Призрак Маймонида рассмеялся надо мной. «Я как мечеть в Кордове, превращенная в католический храм», экспериментировал я. «Барочная постройка, торчащая посреди восточной архитектуры». Это тоже звучало фальшиво. «Я никто и ниоткуда, ни на что не похожий, всюду неприкаянный». Вот это звучало лучше. Здесь чувствовалась правда. Все мои узы порвались. Я достиг Антииерусалима: здесь не родина, здесь дальняя даль. Место, которое не привязывает, а отвязывает.
Я видел затейливое жилище Васко: его красные стены увенчивали возвышающийся над городком холм. Особенно сильное впечатление производила высокая-превысокая башня, словно перенесенная сюда из волшебной сказки. На вершине ее виднелось гигантское гнездо цапли, хоть я и не заметил поблизости ни одной из этих надменных, величественных птиц. Несомненно, Васко пришлось основательно подмаслить местные власти, чтобы те позволили ему возвести здание, столь резко противоречащее приземистым, выбеленным окрестным строениям. Башня была такой же высоты, как два шпиля местной церкви; Васко как бы заявлял, что соперничает с самим Господом, и это, среди прочего, как я потом узнал, восстановило против него многих жителей городка. Я велел Бивару везти меня к «малой Альгамбре», и он покатил по извилистым улочкам, которые были совершенно пусты – вероятно, из-за сиесты. В ушах у меня, однако, стоял шум машин и пешеходов – возгласы, гудки, скрип тормозов. За каждым углом я ожидал увидеть толпу людей, или транспортную пробку, или то и другое вместе. Но каким-то образом мы все время объезжали эту часть городка. Стало ясно, что мы заблудились. Когда мы в третий раз проехали мимо бара «Ла гобернадора», я решил отпустить такси и продолжить путь пешком, несмотря на усталость и звенящую боль в голове, вызванную сменой часовых поясов. Шофер был недоволен бесцеремонностью моего расставания с ним. К тому же, не зная местных обычаев и цен на услуги, я, возможно, недодал ему чаевых.
