— Господи, сколько одуванчиков! — почти прошептала она. — Настоящее море, вот-вот утонешь в нем! По ним жалко идти.
Они пересекли открытое пространство и очутились среди деревьев. В лесу была первобытная мягкость: трава — непримятая, листва — незапыленная, воздух — зеленоватый и сладкий. Они пошли в глубь леса, ежеминутно останавливаясь и целуясь со всенарастающей неутоленностью.
— Я совсем как старая дева, которая вдруг стала женщиной, — смеясь, со сбивчивым дыханием сказала она. — Сейчас все забыла напрочь. Ни о чем не думаю, ни капельки.
— А как же танцы?
— И о них тоже… Я безумно люблю балет, но никаких высот так и не достигла. Солисткой не стала. Танцевала только в четверках. Видимо, большие дела под силу оптимистам, кто трудится с огромным желанием и верой в свое дело. А я всегда сомневалась в себе, чуть что — впадала в уныние…
— А у меня другое. Я, наверно, просто плохой семьянин, — признался он. — Во всяком случае, я никогда не чувствовал себя счастливым. Семья мне не поддержка, а помеха. Сейчас, правда, немало таких — все вроде бы не так уж и плохо, а вечно жалуются. Я думаю, вообще, как ни странно, счастливым быть сложнее, чем несчастным, — он засмеялся, у него было ощущение, что он вернулся в юность и разговаривает с первым другом.
— А сейчас мы какие? — она пытливо подняла на него глаза.
Вместо ответа он обнял ее и глубоко вздохнул, вбирая в себя запах ее волос.
До полудня они бродили по прокаленным солнцем полянам, держась за руки, и, точно дети, радовались, что встретились, нашли друг друга в огромном путаном мире.
— Мы совсем сошли с ума, — говорила она, едва успевая отдышаться. — Господи, как сегодня жарко! Сейчас бы выпить газированной воды.
— Поедем в город?
— Вот еще! — с горьким презрением усмехнулась она. — Может быть, продают на станции?.. Как хорошо было в детстве — мы жили около парка и бегали к питьевым фонтанчикам.
— На станции есть киоск, но я не знаю, продают ли воду. Можно заглянуть. Нам ведь все равно где гулять, мы же никуда не спешим.
Они вернулись к железной дороге, но там пекло еще сильнее: от шпал било таким жаром, что у них сразу пересохло во рту. Она раскраснелась и то и дело смахивала капли пота, выступавшие на переносице; он только отдувался. Но еще издали, сквозь колеблющийся воздух, они увидели открытый киоск и около него знакомых рыжеволосых девчонок. Подойдя поближе, они четко различили, что сестры пьют воду; одна из них, уже напившись, дурачилась — поливала другую из стакана. Это продолжалось до тех пор, пока на них не прикрикнула продавщица; тогда они наперегонки припустились к поселку.
— Как нам повезло, — еле проговорила она, когда они, убыстрив шаг, подошли к киоску.
— Пожалуйста, по стакану воды, — тяжело вздохнув, сказал он продавщице.
Вода была прохладной, шипучей, покалывающей ноздри. Выпив, они одновременно облегченно вздохнули и устало переглянулись.
— Еще по стаканчику? — предложил он.
Она кивнула, не в силах произнести ни слова. Они выпили еще по стакану, но вода почему-то не охлаждала, а еще больше увеличивала жажду. Простая, даже не подслащенная вода пьянила и веселила их. Они пили стакан за стаканом, пили, обливаясь и смеясь до слез.
— Странно, но у меня кружится голова, — сказала она, когда они направились к своему пристанищу. — Кажется земля и небо поменялись местами. Наверное, я перегрелась на солнце.
А он, обнимая ее, вдруг задался вопросом: почему никогда раньше не испытывал такую легкость, как сейчас, в жаркий полдень? Этот скачок за город открыл ему рецепт счастья, расширил границы его видения; все, что до этого он считал значительным, теперь казалось несущественным. Он совершенно выпал из прошлой жизни и не жалел об этом.
Весь оставшийся день они были рассеянны, забывчивы, даже не заметили, что в коробке не оказалось их третьего случайного жильца.
Он прилетел на следующее утро, разбудил их громким криком и, пока они собирались в город, скакал по подоконнику, всем своим видом показывая, что окончательно выздоровел.
— Похоже, скворец и не собирается с нами расставаться, — сказал он, укладывая вещи в сумку.
— Он же прожил с нами часть жизни, — откликнулась она. — С нами как бы вновь обрел крылья.
В отпуск я уехал на Волгу. Вначале жил на одном из притоков Волги, на хуторе Степаныча, среди лесной глухомани. Ничего особенного там не произошло, но и не было никакой «печали диких мест», наоборот, в памяти все дни светлые, солнечные, с умиротворяющим ленивым покоем.
Дом Степаныча стоял около плотины и старой развалившейся мельницы. От водосброса на хуторе не стихал шум — он заглушал даже гулкое лесное эхо, но к шуму я быстро привык, только когда углублялся в лес, глох от подлинной тишины.
За плотиной река была чистой, прозрачной, с гладкой поверхности в глаза бил острый свет. Степаныч все русло обставил вехами, перегородками, садками.
— По этим отводам рыба сама идет прямо на сковородку, — шутил Степаныч. — Хочешь есть, спускайся к садку и выбирай рыбу руками.
— Ты, Степаныч, гений рыбалки, — сказал я.
— Ну, какой там гений, — отмахнулся Степаныч. — Просто на хуторе работы невпроворот. Некогда заниматься рыбой. Да и сетки нет. Голь на выдумки хитра, сам знаешь, угу?
Степаныч выделил мне целый сарай с сеновалом, где с утра в косых солнечных лучах, словно некое броуновское движение, плавали пылинки.
По утрам меня будил велосипедный звонок внучки Степаныча — Ленки, резвой, глазастой девчушки дошкольницы с пятном от варенья на платье. Велосипеда у Ленки не было, один звонок, которым она беспрестанно тренькала.
Я выходил из сарая и ко мне мчалась Ленка со своей неразлучной подругой — дворняжкой Машкой. Ленка несколько раз неутомимо поздравляла меня с хорошей погодой, а Машка так же неутомимо вертела хвостом. Втроем мы направились к реке; по пути Ленка спрашивала:
— Красивый у меня звонок?
— Очень. Я таких никогда не видел, — говорил я к огромному удовольствию Ленки.
— А Машка очень умная. Раз дедушка потерял ключи, а она нашла и принесла в зубах… Она все понимает, только не говорит. Дедушка сказал: «Нарочно не говорит, чтоб не заставляли работать».
— Наверняка, — кивнул я.
На реке мы купались, пускали щепки-кораблики; рядом на мелководье плескалась и отряхивалась галка.
— Это Клара, — объясняла Ленка и звякала звонком. — Клара залетает прям в дом. Дружит с одной курицей… Та курица очень смелая. Однажды дралась с коршуном, защищала цыплят. Петух испугался и спрятался, а она не испугалась… Потом была вся израненная.
— Она настоящая героиня, — удивлялся я.
— Ага, — откликалась Ленка.
…Яркое солнце над верхушками деревьев, утренняя свежесть, ток воды меж досок плотины, обильная зелень, шмели над цветами, Клара, бесстрашная курица — все это казалось мне, горожанину, немыслимым богатством. Меня охватывал пьянящий восторг. «На природе отдыхаешь не только потому, что дышишь чистым воздухом, но и потому, что видишь красоту, — думалось, — и, конечно, отдых хорош, если забываешь все проблемы».
— Здесь, у деда, был кот, он любил валерьянку, — продолжала Ленка. — Как напьется, идет в деревню к кошкам… И погиб однажды. Под машину попал. Он глухой был. Раньше плавал на барже-самоходке и спал там, где мотор. Там тепло… Вот привык к шуму и оглох… И у нас здесь шум, ты слышишь? Мы тоже можем оглохнуть. Дедушка уже плохо слышит. И у меня иногда уши болят.
— Не выдумывай, Ленка, — говорил я. — От такого шума не глохнут. Это природный шум. Глохнут от механического шума, понимаешь?
Ленка не понимала, но откликалась:
— Ага!
— Ты такая счастливая, Ленка, — говорил я. — Живешь на природе.
— Ага! — Ленка нажимала на рычажок звонка. — У меня в дубовом корытце живет лягушонок… А в горшке с цветами на окне живет червяк дождевик. Иногда выползает, греется на солнце. Иногда привстает, прям как змея.
— Ну уж?!
— Ага! Правда, правда! Спроси у дедушки, если не веришь… А мой брат Вовка говорит — в городе жить лучше. Я, когда вырасту, уеду в город… Расскажи про город…
Я начинал рассказывать. Ленка слушала не просто заинтересованно, а затаившись, широко распахнув глаза, даже забывала про звонок. В городе меня постоянно принимают то за официанта, то за контролера, то за рассыльного — однажды даже дали на чай, когда я принес рукопись в издательство. А здесь, для Ленки, я был самым умным на свете.
Но если Ленка просто завышала меня, то Машка вообще видела во мне титана — запрокинув голову, смотрела мне в глаза и то улыбалась — при этом, столько счастья было на ее мордахе! — то сосредоточенно прислушивалась к моему голосу, ожидая приказаний.
Днем мы с Ленкой помогали Степанычу по хозяйству: я косил травостой, а Ленка таскала пахучие охапки травы во двор для просушки. Степаныч в это время мастрячил телегу. Он делал по заказам телеги и сани-розвальни, причем был завален заказами даже из других областей. Он слыл мастером высочайшего класса и, что особенно обидно, мастером умирающей профессии.
