Тут Мурзик увлекся и перешел на наш родной язык. Я-то понимал, о чем он. А Цира не понимала. Я вполголоса переводил для нее, чтобы не обижалась:
— И зашипела смерть, и отступила на шаг, а мы с Мурзиком — то есть, великий герой Энкиду — наступать стали. И сказала смерть великому герою Энкиду: «Хорошо же, Энкиду. Будь по-твоему. Я возьму твою жизнь, а Гильгамеш останется на земле, среди людей».
— Нн-хао! Ах-ха-ха! Йо-ио-ло, Гильгамеш! Эль-эль-эль-эль! Энки-ллахх! Энки-ллах!
— Ведь это Энки поставил Хуваву на горе сторожить. Мы оскорбили богов. Но зато мы порадовали других богов. О, мир полон богов и полон героев, радостно это и не жаль умирать ради Гильгамеша... — переводил я для Циры.
Мурзик тяжко вздохнул.
— Это всего лишь твоя прошлая жизнь, — сказала Цира. — Я хочу, чтобы ты знал, что в любой момент можешь вернуться в свое нынешнее воплощение и продолжать земное бытие.
— А на фига мне это бытие, — пробормотал Мурзик, — коли Энкиду помер... и сотник мой тоже, я же знаю... Я помню, как он помер... Сам его и тащил, а кишки за ним по земле волочились... Меня на другой день убили, попали стрелой в глаз. Я даже детей по себе не оставил. Вот и Энкиду — он тоже...
— Мурзик! — гневно сказал я. — Что еще за разговорчики? Я тебе как твой господин приказываю! Ты обошелся моей матери в хорошенькую кучу сиклей, мерзавец! Забыл? По тебе давно экзекутарий плачет! Допрыгаешься...
— Ну... — замялся Мурзик.
— Мурзик, мы, твои друзья, хотим, чтобы ты вернулся к нам, в это прекрасное место, — сказала Цира. Очень строго. И добавила: — Арр-гх-энки!
— Ну ты, Цирка, даешь... — сказал Мурзик-Энкиду. И завопил: — Эль-эль-эль! Еб-еб-еб!
— Не богохульствуй, Энкиду! — прикрикнула на него Цира.
— Ах-ха! Я Энкиду! Я убил сторожа, поставленного богами! Я плюнул смерти в харю! Мы с сотником перепили трех харранских подпоручиков — уложили их под стол и сняли у них с поясов кошели! Мне ли тебя, девка, бояться! А, Цира, девка с кривым глазом! Энн-ахха! Кх-л'гхама!
— Мы хотим, чтобы ты вернулся в свое земное бытие, в свое нынешнее воплощение, Мурзик, — настойчиво сказала Цира. Я видел, что она покраснела. — Ты нужен нам здесь, в этом прекрасном месте. По счету «гимл»... алеф... бейс... гимл!
Мурзик громко закричал, задрожал всем телом и распахнул глаза. Рванулся с дивана. Мы с Цирой едва успели его подхватить.
— Стой, ты куда!..
— Она заберет!.. Она заберет его!.. я не успею!..
— Кого?
— Гильгамеш... Ой.
— Это я, — сказал я. — Даян.
— Ой, — смутился Мурзик и обмяк на диване.
Я сел рядом с ним на диван. Цира ушла в ванную — мыться. Она была вся мокрая.
Я крикнул ей в спину:
— Я велю Мурзику подать тебе горячего молока!
— Мурзика не трогай, — бросила она на ходу. — Пусть отлежится. Лучше сам ему молока дай.
Еще не хватало. Чтобы я какого-то Мурзика молоком поил.
Мурзик тихонько сказал:
— Не надо, господин. Она просто так сказала.
Я разозлился:
— Что ты себе, Мурзик, позволяешь? Давно я тебя не порол!
И ушел на кухню искать молоко.
Кошка страшно засуетилась. Стряхнула с себя котят, повыдергивав у них из пастей соски, и принялась виться. Я показал ей дулю и отнес молоко Мурзику.
Мурзик выхлебал.
— Ну, — сказал я. — Что же это получается, а?
Мурзик виновато заморгал.
— Получается, — продолжал я с мрачным видом, — что мы с тобой, Мурзик, оба являемся воплощением Энкиду.
— Так оно не может такого быть... — сказал Мурзик. — Энкиду-то был один. А нас с вами, господин, как ни верти, все ж таки двое. Душа — не пополам же она разорвалась...
Я помолчал. Забрал у него грязный стакан, поставил на пол. Кошка тут же всунула туда рыло и стала осторожно нюхать.
— Кыш! — сказал я, отгоняя настырную тварь.
Мы помолчали немного. Я спросил:
— Когда сегодня «Киллер-6»?
— В середине восьмой стражи.
— Надо бы посмотреть...
— А по хорасанскому каналу гоняют «Пляжных девочек»... — сказал Мурзик и вздохнул.
Из ванной вышла Цира. На ней был мой полосатый махровый халат с дырой под мышкой. Мокрые волосы торчали, как перья. К ее синяку мы уже попривыкли, так что стало казаться, будто фингал не так уж ее и уродует. Лицо как лицо. Разноцветное. Даже интереснее, что разноцветное.
Цира улеглась рядом с Мурзиком и натянула на себя одеяло.
Помолчала.
Я почувствовал себя дураком. Глупо вот так сидеть с краешку, когда двое лежат и молчат. Взял и лег с другой стороны.
Цира раскинула руки и обняла нас с Мурзиком.
— Значит так, мальчики, — сказала она как ни в чем не бывало. — Душа великого воина может воплотиться и в двух, и в трех телах... В этом нет ничего экстраординарного.
— Какого нет? — спросил Мурзик, чуть пошевелившись.
— Ничего удивительного, — повторила Цира. — Великая цельная натура, Энкиду. И душа в нем была огромная, цельная. Неструктурированная.
— Чего? — опять перебил Мурзик.
— Да заткнись ты, каторжанин, — не выдержал я. — Что ты все время лезешь со своими дурацкими вопросами?
— Так непонятно же, — проворчал Мурзик. — Что, по-людски говорить нельзя?
— Неструктурированная — значит, на кусочки ее не разобьешь. Вся как цельный кусок камня, — пояснила Цира.
— Вот тут ты маху дала, Цирка, — обрадовался Мурзик и блеснул познаниями. — Камень — его можно взять. Не кайлом, так отбойным молотком... Не бывает такого камня, какой на кусочки разъять невозможно. У нас в забое был один мужик, так он голыми руками мог породу из стены рвать...
Цира положила ладошку ему на губы.
— Замолчи. Ты понял, о чем я говорю. Энкиду был велик и целостен. А после первой смерти он будто бы разбился, ударившись о стену... Века мельчали, люди становились меньше, и все теснее делалось душе великого героя. И распределялась она сперва между двумя, потом между четырьмя, а там и между шестнадцатью телами последующих воплощений... кто знает? Может быть, не только вы — Энкиду... Может, в Вавилоне еще десяток Энкиду наберется...
Меня окатило волной жгучей ревности.
— Еще чего! — сказал я. — Не только мы! Да мне и то обидно, что приходится великого героя с моим рабом делить, а тут еще кто-нибудь влезет совсем посторонний...
— Энкиду много, — твердо сказала Цира. — Я думаю, что... — Она помолчала, кусая губу, и наконец решилась: — Я думаю, в храмах Темной Эрешкигаль должны знать об этом. Не может быть, чтобы не сохранилось никаких данных. В храмах Эрешкигаль очень много знают. Очень много...
— Не ходи, — обеспокоился Мурзик. — Вон, как тебя этот профессор отделал... А там, сама говоришь, одни бабы. Бабы — народ завистливый. Все волосья тебе пообрывают, лысая ходить будешь...
— Я есть хочу, — сказала Цира. — Приготовьте мне чего-нибудь...
— Бланманже по-каторжански, — сострил я.
— Хотя бы и бланманже, — сказала Цира, зевая. — А лучше что-нибудь мясное...
Мурзик слез с дивана и пошел в супермаркет за пиццей.
Цира съехала от нас на пятый день, когда отек немного рассосался и звездная ночь вокруг глаза стала поддаваться запудриванию. В моей малогабаритной квартирке сразу стало просторно. Жуткое дело, сколько места занимают женщины. Кажется, куда ни ступи — непременно наступишь на Циру. Или на кошку.
— Что, эта хвостатая так и будет у нас жить? — спросил я Мурзика.
Мурзик не ответил. Только поглядел жалобно.
Что-то неправильное происходило. Что-то такое, от чего мне делалось дискомфортно. Опять потянуло посетить психоаналитика. Мурзик, прознав про то, чуть в ноги мне не пал.
— Не ходите, господин! Полным психом от них вернетесь! У нас на железке работали двое, не знаю уж, что они там писали-сочиняли, работу какую-то научную... опыты над заключенными ставили. То одно, то другое попробуют. И все вопросы какие-то дурацкие. «Представь себя на дрезине. Ты видишь впереди на рельсах красивую девушку. Но чтобы доехать до девушки, тебе надо проехать по телу твоего друга, который лежит на рельсах связанный. Твои действия?» Ну, заключенный ответит что-нибудь, чтоб только отвязались, а они снова за свое: «Когда ты был маленьким, твоя мать часто брала тебя на колени?» От них возвращались хуже чем из пыточной, правда!.. Руки-ноги дергались, по щекам судороги бегали...
Я сказал Мурзику, что к психоаналитику не пойду. Слово дал. Мой раб успокоенно отстал.
На восьмой день после того, как Мурзик обрел в себе Энкиду, я отправился на рабскую биржу. Документы на раба с собой взял, деньги, авторучку, новую палочку, пять чистых табличек и блокнот.
На бирже было шумно. По периметру большого мраморного зала за стеклянными перегородками сидели клерки. Постоянно звонили телефоны. Перед каждым клерком стоял компьютер.
Я нагнулся к окошку с надписью «Справочное» и сказал, что хочу освободить раба.
— Окошко 46, — сказали мне и содрали две лепты за справку.
Я подошел к окошку 46. Там никого не было. Одинокий компьютер посверкивал на экране праздничным салютом.
