Сегодня же, переселяясь за границу, люди уезжают из России насовсем. Вот этот новый смысл эмиграции и определяет содержание сегодняшней эмигрантской литературы. Социальная, политическая проблематика сменяется экзистенциальной. Сегодняшние писатели-эмигранты размышляют не о противостоянии политических систем и идеологий, а о противостоянии национальных менталитетов и созданных этими менталитетами миров.
Это противостояние эмигрант ощущает буквально во всем. Чуть ли не каждая черта нового для него быта обдает холодом разрыва с собой прежним. Разумеется, живя в России, мы многое знали о себе или по крайней мере догадывались. Но так отчетливо, так полно и почти сокрушительно познается это только в условиях эмиграции. Это по-своему экстремальная ситуация. И понятно, что «Немецкий омнибус» — рассказ не только и столько о Германии, сколько о себе, русском, в Германии, постоянный взгляд назад, в прежнюю жизнь, в прежнего себя.
Совсем недавно мы читали написанный на том же самом материале — русские эмигранты, живущие в таких же немецких общежитиях, — роман Юрия Малецкого «Проза поэта» («Континент», № 99) (/magazine/contin/maleck.htm), и характерно, что изображаемый материал определил обращение Малецкого примерно к тем же повествовательным приемам, что и Печерского. В частности, к очерково-дневниковым зарисовкам быта.
В конечном счете сюжетом «Немецкого омнибуса» является поиск персонифицировавшихся в людях вокруг, в быте эмигрантской жизни понятий пути и цели. «Те, кто здесь живут, — евреи, полуевреи (впрочем, евреем наполовину быть невозможно) или неевреи. Парии Большой Степи. Подставь наши хилые плечи под тяжесть исхода, и они не выдержат. Мы — групповой портрет вырождения, остатки исчезающего этноса. Народ Книги, забывший собственную азбуку. Мы стон заблудших на кладбищах Европы. Я брожу среди могильных плит и стертых эпитафий в поисках той самой пресловутой библейскости — и ничего не нахожу. Нет пустыни, по которой следует шататься сорок лет, чтобы умер последний, рожденный в рабстве, нет скрижалей с заповедями, нет пророков. Истории как не бывало».
Приведенная выше цитата своей торжественностью, даже как бы высокопарностью может ввести в заблуждение относительно общей тональности повествования Печерского. Автор преодолевает этот внутренний пафос стилистикой иронического, иногда подчеркнуто заземленного описания новой своей повседневности. Он «опускает» на землю понятия, приближает их к читателю, благо сам материал эмигрантского быта дает для этого поводы. (Близким и понятным это становится для нас еще и потому, что и всех нас в какой-то степени коснулось непосредственно ощущение незнакомого мира совсем рядом с нами — все мы в какой-то степени почувствовали себя эмигрантами, пытаясь жить по-новому, по жестким стандартам свободного общества.)
Почти все сказанное выше я мог бы в известной степени приложить и к повествованию Михаила Федотова «Я вернулся» (http://www.pereplet.ru/text/piter.html). Повествователь, в свое время эмигрировавший в Израиль и проживший там девятнадцать лет, возвращается домой в Ленинград. Именно домой — для повествователя здесь все свое, он чувствует за собой право называть Театральное училище имени Щукина «Щукой», критика Самуила Лурье — Саней, автор легко ориентируется в журнальной дискуссии о Бродском и т. д. Но, вернувшись домой, он испытывает странное чувство: это уже не вполне его Ленинград, что-то появилось от Санкт-Петербурга в его нынешнем постперестроечном существовании. Да и сам повествователь — сколок другой жизни. В известной степени для героя Федотова это не возвращение, а вторая эмиграция. Он видит знакомый и незнакомый ему город промытыми двойной эмиграцией глазами. Оттого так значительны для него мелочи быта. Построение его книги, разделенной не на главы, а на репортажи, написанные в стилистике литературного дневника, почти полностью повторяет построение «Немецкого омнибуса» с тем же внутренним сюжетом. (И если бы не вышли книгой существовавшие до сих пор только в интернетовской версии «дневниковые» записки Светланы Сикуляр «На зеленом венике», она была бы третьей в этом обзоре — тот же эмигрантский сюжет и та же форма литературного дневника; только у Сикуляр не Германия и не Россия после Израиля, а — США.)
Состояние эмигранта снимает автоматизм восприятия повседневности — быт нынешнего Петербурга становится у Федотова непривычно значительным и красноречивым. Вот, например, описывая августовскую «продуктовую панику» 1998 года, автор просто начинает перечислять, что именно он покупал на рынках про запас. Список продуктов, цитирование этикеток и маркировок с консервных банок с краткими авторскими комментариями растягивается на несколько страниц и, вместо того чтобы утомить однообразием, захватывает. Здесь уже не только компактное и выразительное социопсихологическое или страноведческое исследование, здесь прежде всего искусство, художественный образ страны и времени; эти страницы отсылают читателя к знаменитому списку купленных Чичиковым крестьян в «Мертвых душах».
Способ говорить обо всем чисто конкретно, скажем, на языке быта оказывается у Федотова в первых семи главах-репортажах на редкость продуктивным. Но в какой-то момент остранение, обнажение «замыленных» для нашего сознания явлений с помощью переброса явления из привычного ему пространства в непривычное становится приемом самодостаточным. Повествователь на рынке: «…за день я постоял в трех очередях. У Кушелевки висит громадный портрет Данаи. Кажется, она рекламирует радиотелефоны. Классная девка. Но очень толстая! — говорит мне парень, который продает копченую колбасу. Баксы он называет баками. Копченая колбаса по четыре бака. Колбаса лежит на картонном ящичке. Накрапывает мелкий дождь. Даная держится за половые органы и не понимает, что через много сотен лет ее рассматривает какая-то сволочь». (Не очень понятно, о какой Данае идет речь, — скажем, у Тициана и Рембрандта описанных здесь жестов она не производит; похоже, автор имел в виду «Венеру» Джорджоне.) «Держится за половые органы» — это, наверно, эффектно. Из привычной для нас среды картина перебрасывается в контекст нынешнего рекламного плаката. В сознании автора пусть на миг, но эти два уровня смыкаются, а у меня, читателя, почему — то нет. Даже на стене не «держится» она, а стыдливо прикрывается. Совсем другой жест. Пассаж воспринимается как издержка иронической интонации повествователя, «обнажающего подлинное».
А может, тут у автора не издержки интонации, а пафос противостояния «навязанным традицией» способам ориентации в культуре, такая вот «топоровская брутальность» (по имени литературного критика), по мнению автора, немного хамская, но в целом правильная, справедливая. На это наводят размышления над другим эпизодом книги — повествователь дает советы племяннице, как стать культурным человеком: нужно прочитать четыре пьесы Шекспира и всю книгу Гилилова. Гилилов возникает здесь как знак культуры, через запятую с Шекспиром. И тут мне чудится знакомый отзвук отроческого воодушевления, с которым феномен Шекспира и, шире, таинство самой культуры опускаются на обывательский уровень костюмной «мыльной оперы» с элементами детектива.
Но мне все-таки кажется, что это — не более чем издержки метода. Федотову удается в своих «репортажах» уйти от собственно репортажности — горячий злободневный материал дан художником, а не репортером. В его повествовании постоянно ощущается некая дистанция между автором и изображаемой им повседневностью, дистанция, заполненная жестким, отрезвляющим, вразумляющим опытом эмигрантской жизни.
Ну а теперь о журналах в Интернете — о тех, на страницах которых появились упомянутые выше произведения, и о некоторых других.
Продолжим знакомство с литературными сайтами в русском Интернете.
Литературный журнал «Крещатик» (http://www.kreschatik.demon.nl/main.htm — проза, поэзия, публицистика, переводы). Журнал делают четверо: Борис Марковский (главный редактор), Марк Нестантинер, Георгий Власов и Алла Жмайло. Авторы: В. Печерский, В. Холмский, Е. Ярошевский, О. Седакова, Е. И. Ветрова, Б. Херсонский, С. Жадан, В. Верлока, В. Билецкий и другие. Из авторской декларации:
«„Крещатик“ — путь крещения Руси, главная улица Киева, название журнала и точный адрес его рождения.
„Крещатик“ начал создаваться задолго до того, как были отпечатаны его первые страницы. Уже в 60-е годы строки из этого журнала звучали на осенних мостовых, в прокуренных кафе и подземных переходах улицы, которая 1000 лет хранит это имя.
Так и говорили: „Встретимся на Кресте“…
Улица-колыбель, крестный путь, перекресток страстей, судеб и стихов. Место встречи поэтов и писателей, многих из которых разделяют теперь тысячи и тысячи километров.
Сегодня, когда география русской литературы стала одним из уникальнейших явлений мировой культуры, журнал видит свою задачу в том, чтобы донести до читателя этот единый и многообразный мир слова. Он открыт живой речи вне всяких программ и ограничений, речи как феномену дыхания, слуха и тоски по совершенству.
