— А вахтер? Что вахтер делал? Кто там в будке сидел? — вскричал Пирошников.
— Старуха какая-то… Она потом засвистела, когда они стали разбегаться.
— Лариса Павловна, понятно…
Август отлеживался в вестибюле минут пятнадцать, потом все же поднялся на крышу к Пирошникову. Лариса Павловна предлагала вызвать неотложку и милицию, но он отказался.
— Знаю я эту милицию, — сказал он. — Нет, с хачами надо по-другому разговаривать.
Август остался ночевать на пятом этаже. Серафима постелила ему в детском саду в пустующей пока палате, покормила и попросила Гулю за ним присматривать. Репетиция так и не состоялась.
Однако Юлька не желала мириться с переселением Августа на пятый этаж.
— Я поеду к нему! — заявила она.
Пришлось уступить. Юлька собрала свои блокноты со стихами и ноутбук, который уже давно фактически перешел к ней в пользование. Сопровождавший ее Пирошников нес Августу свою гитару.
А когда подошла Серафима и привела с собою все семейство Гули, публики оказалось достаточно, чтобы Август согласился спеть.
Он не стал петь свою песню, а снова запел стихи Рубцова про зимнюю звезду полей. Пирошников слушал Августа и смотрел на детей — Юльку и троих узбекских малышей, которые не знали по-русски ни слова. Они были одинаково печальны, а у Юльки слеза блестела в глазах. Пирошников подумал, что Рубцов начал оплакивать Родину, когда никто еще не догадывался о том, что с нею случится. А сейчас уже поздно.
Звезда полей во мгле заледенелой,
Остановившись, смотрит в полынью.
Уж на часах двенадцать прозвенело,
И сон окутал родину мою…
Звезда полей! В минуты потрясений
Я вспоминал, как тихо за холмом
Она горит над золотом осенним,
Она горит над зимним серебром…
Звезда полей горит, не угасая,
Для всех тревожных жителей земли,
Своим лучом приветливым касаясь
Всех городов, поднявшихся вдали.
Но только здесь, во мгле заледенелой,
Она восходит ярче и полней,
И счастлив я, пока на свете белом
Горит, горит звезда моих полей…
Засыпая, Пирошников думал о том, как непоправимо быстро пала идея фикс советской пропаганды — «дружба народов», казалось, впитанная всеми национальностями Союза с материнским молоком. Хрестоматийная «Колыбельная» из кинофильма «Цирк», всегда вызывавшая у него слезы, теперь выглядела всего лишь агиткой, бездарной заказной агиткой сытых советских кинематографистов. И Любовь Орлова, и этот кудрявенький негритеночек — он потом вырос и свалил в Америку, на родину предков, где когда-то их линчевали, а теперь живут, терпят…
«Нет, неправда, — возражал он себе. — У нас в школе не было никаких национальностей, хотя мы знали, что Борька Мушин азербайджанец, Лера Шмуклер — еврейка, а толстая девочка Инна Попандопуло — вообще гречанка. Но это знание никак не влияло на наши отношения. Ни в малейшей степени!»
В школе… Больше, чем полвека назад. Ты еще вспомни Крещение Руси. Окрестили всех, кто под руку попал, — и дело с концом. Правда, вряд ли там были негры…
«И все же крот… — подумал он, — Слепой ленивый крот. Никак не медведь. Мы льстим себе…»
…И снились ему ледяные ромашки, целое поле ромашек, покрытых корочкой льда, как леденцы на палочках. Они качались, ломались и падали, а он шел по этому полю к горящей на черном небе одинокой звезде под перезвон падающих хрустальных венчиков.
Пирошников проснулся и обнаружил, что Серафимы рядом нет. Он накинул любимый халат и вышел в гостиную. Дверь в комнату Юльки была приоткрыта, но, когда он заглянул туда, то увидел, что девочки тоже там нету. «К Августу сбежали… — догадался он не без досады. — Удивительные существа женщины! Так безошибочно чувствуют талант… А ты уже толст и ленив, как… крот!»
Дался ему этот крот.
Он посмотрел на часы. Было аккурат без трех минут десять. Иными словами, через три минуты должна была начаться первая радиопередача.
И действительно, ровно в десять часов что-то щелкнуло в невидимом репродукторе под потолком и голос аспиранта Браткевича произнес:
— Доброе утро, дорогие друзья домочадцы и наши гости из разных уголков России и Ближнего Зарубежья. Предлагаем прослушать литературно-музыкальную композицию на стихи русских поэтов — «Вставай, страна огромная!»
— Твою мать!.. — тихо выругался Пирошников. — Думать надо же! Нашли момент!
Он пожалел, что вчера вечером позвонил Браткевичу и рассказал об избиении Августа. Как видно, творческая бригада решила ответить словом.
И действительно, грянули незабываемые аккорды песни «Священная война», но быстро смикшировались, и голос Залмана, явно подражавшего диктору Левитану, начал читать:
Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова,
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки!
Снова заиграла музыка, это было вступление к какой-то знакомой песне, но Пирошников пока не мог угадать. Его отвлек сигнал мобильника. Звонил Геннадий.
— Владимир Николаевич, спуститесь в вестибюль, пожалуйста. Срочно, — сказал он голосом, не предвещавшим ничего хорошего.
Пришлось спускаться вниз. Пока Пирошников ехал в лифте, тоже оборудованном трансляцией, голос Марка Бернеса пел:
Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью.
Куда ж теперь идти солдату,
Кому нести печаль свою?
Пошел солдат в глубоком горе
На перекресток двух дорог,
Нашел солдат в широком поле
Травой заросший бугорок…
Выйдя из лифта, Пирошников увидел в центре вестибюля скопление людей, среди которых сразу бросились в глаза двое в белых халатах. Они склонились над лежащим на полу человеком, в котором Пирошников узнал джигита с хищным орлиным носом, виденного давеча здесь же, в компании сородичей.
Он был бледен, глаза закрыты, но дышал часто и шумно. Врачи что-то делали с его головой.
Открылась дверь на улицу и в вестибюль неторопливо, вразвалку вошли три милиционера в зимних куртках и шапках. Один офицер и два сержанта.
А Бернес все пел про солдата, вернувшегося с войны.
От группы, окружавшей джигита и колдующих над ним врачей, отделился Геннадий и сделал два шага к милиционерам. Они начали о чем-то беседовать, как вдруг Геннадий заметил Пирошникова и сделал приглашающий жест: подходите!
Пирошников подошел и сдержанно кивнул ментам.
— Наш хозяин, — представил его Геннадий.
— Документы? — спросил офицер.
Пирошников достал паспорт, который всегда был при нем, и протянул ему.
А Геннадий продолжал излагать ситуацию, которую знал со слов той же вахтерши. С утра группа кавказцев, как всегда, собралась под лестницей, было их человек пять. О чем-то галдели, как выразился Геннадий. Как вдруг в вестибюль ворвалась толпа подростков из близлежащих домов численностью чуть ли не вдвое большей, вооруженных к тому же обрезками труб и арматуры.
Схватка была короткой, по существу, ее не было. Кавказцы бежали, уворачиваясь от ударов, на месте битвы остался лишь их предводитель но имени Тимур, как сказал Геннадий. Он получил-таки сильный удар трубой по голове, но череп остался цел.
— Это они за вчерашнее мстили. За девушку, — объяснил Геннадий.
Песня в репродукторе, между тем, закончилась, и голос Залмана вновь начал читать стихи:
В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая еще дымилась рана;
По капле кровь точилася моя.
Лежал один я на песке долины;
Уступы скал теснилися кругом,
И солнце жгло их желтые вершины
И жгло меня — но спал я мертвым сном…
Менты подняли головы, ища источник звука. Наконец до них стал доходить смысл стихотворения.
— Разжигание, вроде, товарищ лейтенант, — доложил сержант неуверенно.
— Точно, разжигание! Кто допустил? — лейтенант уставился на Пирошникова.
