Я смотрела на Эмили, и мне некуда было деться, некуда скрыться от реальности произошедшего. На лбу у нее был огромный синий кровоподтек, сбоку на шее глубокая рана. Я взяла ее руки в свои — они были как лед. Я думала, что опять потеряю сознание, но что-то со мной произошло в это мгновение. Шок… наверное, это так называется… но это было глубже, чем просто шок. Потрясение такой силы просто затягивает вас в омут…
Глубокий, протяжный вдох, помогающий обрести равновесие.
— Вечером меня выпустили из больницы под надзор Кристи. Мы приехали домой, я вошла в комнату Эмили, села на ее кровать и…
Нет, я не впала в очередную истерику. Потрясение погружает человека в какой-то своеобразный ступор. Я просто просидела там больше часа. Кристи была рядом, ничего не говорила… потому что сказать было нечего. Она попробовала уговорить меня поесть и сумела-таки заставить меня принять лекарства, которые выписали в больнице. Уложив меня, она и сама без сил повалилась на диван… потому что, как мне кажется, моя дорогая подружка не спала больше двух суток.
Но таблетки не подействовали. Я не спала, просто лежала, глядя в потолок и зная, что мне осталось только одно — умереть. Эта идея захватила меня и целую ночь занимала мои мысли — в сочетании с ужасными мгновениями, когда все произошедшее вновь проносилось в памяти, и с безумной, все нарастающей уверенностью, что если я окажусь на месте происшествия, то все еще можно изменить. Можно повернуть время вспять, так что моя дочурка сумеет отскочить прочь от проклятой мостовой, и мы пойдем домой вместе…
Поэтому я встала, натянула поверх ночной рубашки платье, взяла ключи от машины и ушла из дому. Это было среди ночи — я доехала по пустым улицам до того самого перекрестка в Кембридже, до того места, где все случилось. Примчавшись, резко затормозила, вышла, села на мостовую и…
Единственное что я помню, это ощущение падения. Падения в… бездну? В бездонную пропасть? Не знаю. Знаю только, что просидела я так очень долго… пока не подъехали на джипе двое копов, попытались поговорить со мной, а так как я не отвечала, вызвали подмогу и…
Меня отвезли в психиатрическое отделение больницы, чтобы понаблюдать до утра. В машине они нашли мой домашний телефон. Позвонили Кристи. По словам психиатра, который отдал меня ей на поруки, такое поведение очень типично для тех, кто теряет «любимого человека» в результате катастрофы — вернуться на это место в надежде, что…
Я опять замолчала. Потом продолжила:
— Не буду подробно описывать вам похороны. Один мой давнишний приятель по колледжу стал унитарианским священником, он и провел церемонию. Народу было немного — несколько коллег по университету Новой Англии, кое-кто из Гарварда, няня, родители детей из сада, а также жена и дочь таксиста, сбившего Эмили. Они плакали, по-моему, больше, чем мы все. После похорон… знаете, я с тех пор никогда больше не была на могиле дочери, просто не могла. Эти женщины передали Кристи письмо с соболезнованиями. Я его так и не прочитала. Не смогла. Но Кристи поговорила с женой. На таксиста — звали его мистер Бабула — случившееся произвело неизгладимое впечатление, шок был таким, что он уволился с работы, сидел на валиуме или еще каких-то транквилизаторах, не выходил из дому…
Однако он ехал слишком быстро. Так сказали Кристи в полиции. Его уже дважды штрафовали за превышение скорости. И против него намеревались выдвинуть обвинение. И…
Новая пауза.
— Все это время велись поиски отца Эмили. Но безрезультатно. Розыском занималась полиция. Мой юрист. Даже кое-кто из его так называемых деловых партнеров. Убегая от кредиторов, он лег на дно и зарылся очень уж глубоко. От этого урода не было слышно ни слова. Пока не… Но я забегаю вперед. После похорон мой начальник сказал, что готов дать мне длительный отпуск «по семейным обстоятельствам», если я захочу. Через пять дней я вернулась на работу. Всем это показалось странным, но я просто не знала, куда еще себя девать. Я будто действовала на каком-то своеобразном автопилоте, но не могла ничего осмыслить. Кристи вернулась к себе в Орегон. Я заперла дверь в комнату Эмили и запретила себе туда заходить. Я вела занятия. Встречалась со своими студентами. Избегала своих коллег. Казалось, я функционирую нормально… но только на вид, у меня же день ото дня крепло чувство, будто я нахожусь в железобетонном туннеле. Чувство заточения мне, в общем-то, не мешало, но туннель был очень тесным. Выхода из него не было. И не было обнадеживающего света в конце. Зато эта бредовая мысль не выходила у меня из головы — если уж я способна смириться с заточением в туннеле, то как-нибудь смогу справиться и с остальным, смогу существовать дальше…
Вот так я и жила две недели, не человеком, а роботом… круглосуточно, день за днем. Если в университете кто-нибудь интересовался моим самочувствием, я переводила разговор на другую тему. Самочувствие? Какое уж есть. Я справлялась. На самом деле я была в смятении, я потеряла рассудок от горя, но тогда я и сама этого не осознавала.
Потом приключились две вещи. Позвонил мой юрист с сообщением, что Тео вышел из тени. Он прятался в Марокко, пока юристы их фирмы собирали компрометирующие материалы против компании, перехватившей у них права на фильм, прокатом которого они занимались. Я не поняла всех деталей, да и не хотела в них разбираться, но суть в том, что теперь Тео и эта дрянь Адриенна угрожали своим соперникам судом. Их юрист изыскал какой-то способ блокировать выход фильма. Компания, у которой денег оказалось немерено, согласилась оплатить все долги, которые наделали Тео с Адриенной, в обмен на то, что те отзовут свои иски… и вот, алле-гоп, они в полном порядке.
Мой юрист рассказал, что уже беседовал с Тео, что тот «безутешен» из-за гибели дочери и хотел бы поговорить со мной… но не решается сам мне позвонить. «Как это по-мужски, — помню, сказала я юристу, а потом прибавила: — Сообщите ему, что я больше не хочу никогда, никогда в жизни видеть и слышать его».
По всей видимости, Тео эти слова передали, потому что больше он не давал о себе знать. Но спустя десять дней я зашла поужинать в ресторанчик на Гарвард-сквер. Было около восьми вечера. В это заведение я теперь ходила постоянно и ела только там — я не могла заставить себя готовить дома, только принимала на ночь снотворное, запивая красным вином. Официанты уже узнавали меня и привыкли, что я всегда заказываю горячий сэндвич с сыром и кофе, так что стоило мне сесть за столик, как через пять минут появлялась еда.
И в тот вечер сэндвич был уже передо мной, когда, подняв голову, я вдруг увидела Тео и Адриенну, входящих в зал. Сначала они меня не заметили, так как я сидела в глубине зала. Не отдавая себе отчета в том, что делаю, я положила на столик деньги, схватила куртку и вилку, лежавшую рядом с тарелкой. Я направилась прямиком к Тео и Адриенне. Они ожидали, пока их посадят. Адриенна увидела меня первой и даже успела заговорить: «О, Джейн! Боже, нам так жаль…»
Но прежде чем она успела окончить фразу, я размахнулась и воткнула вилку ей в шею, сбоку. Она заверещала, везде была кровь, а я, не останавливаясь, прошла к выходу, перебежала на ту сторону улицы, где стояли такси, и уселась в одно из них, прежде чем кто-то успел меня остановить.
Через десять минут я была дома. Побросала одежду в сумку. Собрала все необходимые документы, включая два своих паспорта, взяла наличные и дорожные чеки. Отнесла вещи в машину. И поехала.
Через десять дней я врезалась в снежный отвал в Монтане. И…
Я опять помолчала.
— Тут и сказке конец, — сказала я. — Если не считать, что женщина, на которую я напала, не умерла и решила не возбуждать против меня дела. А мое самоубийство не удалось… и я решила, что жизнь, возможно, и есть то наказание, которое я должна понести за то, что убила собственного ребенка…
Наконец Верн заговорил:
— Вы не убивали свою дочь.
— Вы что, ни слова не слышали из того, что я сейчас вам рассказывала?
— Вы не убивали свою дочь.
— При том, что мне пытались помочь, давали советы, а я ничего не сделала, чтобы предотвратить несчастье, как же это назвать?
— Вы ее не убивали. Вот и все.
— Легко вам говорить.
— Нет, нелегко. Ведь я тоже виню себя за то, что потерял дочь. Даже несмотря на…
Молчание. Он коснулся моей руки. Я ее отдернула:
— Что вы делаете здесь, со мной? Я хочу сказать, неужели вам в самом деле нравятся ущербные, вроде меня? Это чудачество? Или, может, вы думаете, что между нами возможны какие-то нелепые романтические отношения? — Не успев выговорить все это, я уже пожалела и готова была откусить себе язык. Я резко повернулась к Верну и выпалила: — Простите. Я просто идиотка, господи…
Я уткнулась головой в его плечо, но не заплакала. Верн одной рукой неуверенно обнял меня за плечи, я почувствовала, что он делает это с опаской, не зная, как я могу отреагировать.
