На нем лежала великая ответственность — он должен был уберечь этот дом от огня. Коснувшись каждой третьей из плиток коридорного пола, он сможет умиротворить Аксию и предотвратить пожар — на сегодня; если же он собьется со счета и коснется не той плитки, это с совершенной несомненностью станет знамением конца.
Он грузно шагнул вперед, приступив к выполнению своей задачи; звучавший в его ушах громкий голос Девы с Ножницами мешал ему сосредоточиться. А ругательства, которыми она его осыпала… И то, что она говорила… Дева приписывала ему желания до того омерзительные, что Адам с трудом понимал, о чем идет речь… Откуда она все это взяла? Не из его головы, это уж точно, поскольку он даже и не слышал о половине того, что она описывала, и уж тем более не рассказывал ей…
Пару часов назад он ненадолго задумался о Габриэле, своем младшем брате. Погадал, как у него идут дела в школе, почему он никогда не приходит сюда. Наверное, слишком занят на ферме.
Голос Аксии вдруг зазвучал громче голоса Девы с Ножницами. «Я погубил прежние поколения, погублю и твое,[68] — заявил Аксия. — Огонь — ваше место.[69] Верь мне и следуй слову моему, иначе ты наверняка сгоришь. Я буду бить их по шеям, бить их по всем пальцам».[70]
Голос нарастал, Адаму становилось трудно дышать. Сосредоточиться ему всегда было нелегко, и временами он думал, что, пересчитывая плитки, только гневит Аксию, заставляет его кричать громче.
Он дошел уже до середины коридора, до места, где стены раздвигались, образуя вход в столовую. Какофония, воцарившаяся в голове Адама, не позволяла ему додумать до конца хотя бы одну мысль.
Ах, если бы он мог влезть в себя самого, влезть в свой мозг и поочередно выключить все источники шума, тогда ему удалось бы надолго сосредоточиться на одной-единственной мысли, чистой, успокоительной для ума. Он смог бы помешать Деве с Ножницами выдергивать мысли из его головы и передавать их в эфир, чтобы те, кто сидит целыми днями в комнате отдыха, смотрели их по телевизору, — все его мысли, даже самые плохие, про женщин.
Семьдесят девять, восемьдесят… Он почти уж дошел до порога столовой, почти исполнил свой ночной долг. Но Аксия прогневался на него. «Я мощен над всякой вещью,[71] а если кто отрицает это, он лжет, и я отправлю его в огонь на все времена».
На одном конце коридора различался вестибюль, темный, если не считать полоски света под дверью ночного дежурного. На другом — в самом чреве «Уэйкли» — закрытая сейчас дверь в комнату отдыха, опустевшую на ночь, с выключенным в 10.30 телевизором.
Между ними стоял Адам, ревевший, чтобы заглушить голоса Аксии и Творца Бедствий, которые выкрикивали ему в уши предупреждения о скорой катастрофе. И теперь уж совсем недалеко от него стояла в молчании, которое она хранила двадцатый год, Вайолет, вглядываясь в темные, пустые лужайки и подняв в приветственном — а может быть, и в прощальном — жесте присогнутую руку.
Мысль по-новому пересадить гостей, собравшихся за длинным столом Топпингов, была, если судить по тому, как оживились после ее претворения в жизнь разговоры, удачной, и, может быть, даже слишком.
Роджер Мальпассе оказался на месте, с которого он ни продолжать разговор со «Штыком» о футболе, ни отвлекаться на Олю не мог. «Школьный инспектор» избрал его в близкие друзья и на протяжении всего вечера то и дело возникал у локтя Роджера, прилежно пополняя его бокал. Роджер обещал себе выпить не больше трех, но, поскольку уровень вина в его бокале так ни разу ниже середины и не опустился, он мог с чистой совестью сказать, что не допил еще и первого. Впрочем, какое бы количество вина ни пролилось на фундамент, заложенный парочкой «алконавтов» и выпитой им перед обедом половиной бутылки шампанского, оно наделило Роджера радостным воодушевлением и добродушием.
Теперь он оказался сидящим напротив Джона Вилса, которого немного знал по давним временам своей работы корпоративным юристом.
— Ну что, Джон. Как по-вашему, со многими проблемами еще предстоит столкнуться банкам?
Джон оторвал взгляд от телефонного экрана:
— С целой кучей. Думаю, всем американским банкам придется несладко.
— Почему?
— Потому что накопилась огромная куча дерьма — обеспеченных залогами долговых обязательств, которые скоро нечем будет оплачивать. Банки напродавали их по всему миру, так что эта зараза затронула всех. Они продавали их даже хедж-фондам, которыми сами же и управляют. Именно так и поступал «Бэр Стернс». Но тут появляется «Меррилл Линч» и начинает клиринговать сделки «Бэр Стернса» с этими фондами. И то, что он видит, «Мерриллу» не нравится. Он требует от хедж-фондов «Бэра» дополнительного обеспечения. А «Бэр» и сам не знает, чего на самом деле стоят эти бумажки, потому что действительная их продажа производится очень редко. Это как ваш дом. Он стоит столько, сколько за него дадут, причем покупатель вам потребуется только один. Однако фонды накопили долги, которые превышают стоимость этих бумажек раз в десять, и «Меррилл» говорит фондам, что получить они смогут всего по семьдесят пять центов за доллар. И «Бэр», лишаясь десятипроцентной маржи, пролетает на минус пятнадцать. После чего ему приходит каюк. Как, заметьте себе, и «Мерриллу».
— То есть все они могут обанкротиться? Все большие, роскошные американские инвестиционные банки?
— Меня бы это не удивило. Похоже на то, что вскоре триллион долларов провалится, точно в какую-то дыру.
— Триллион — это самое малое, — сказал Роджер. — Спасибо. Полбокала, не больше. Спасибо.
— Но, Джон, — сказала Софи, — куда же могли подеваться такие деньги?
— В задний карман Джона Вилса, — сообщил Роджер.
— А их и не было никогда, — ответил Вилс.
— Были, пока вы их не прикарманили, — благодушно заметил Роджер.
— Да идите вы, — сказал Вилс. — Вы же не знаете толком, о чем говорите.
Роджер Мальпассе опрокинул бокал бургундского, лицо его дернулось, — как будто очень темное облако, единственное во всем летнем небе, закрыло собой солнце.
— Вообще-то говоря, — сказал Роджер, — знаю. Вы забыли, что я двадцать лет был партнером в «Освальд Пэйн». И один из моих коллег, уже не помню, где именно он подвизался, на рынке капитала или в какой-то финансовой группе, как раз и помогал вашей публике проектировать эти абсурдные продукты, ОЗДО и прочее, стараясь, чтобы они оказались — по крайней мере номинально — законными.
— Мои поздравления, — сказал Вилс.
— И произошло следующее, — сказал Роджер. — Инвестиционные банки и хедж-фонды сотворили еще более темные финансовые инструменты, которые они могли сбывать друг другу на своем целиком и полностью фиктивном рынке. Они и сбывали — вне биржи, частным порядком, так, чтобы никакие регуляторные органы этого не видели. А затем продавали перевернувшийся вверх дном айсберг, который сами слепили из пари, посвященных вероятности того, что эти инструменты окажутся убыточными. После чего учитывали в балансовых отчетах воображаемую прибыль, полученную от этого мифического дерьма, и выплачивали самим себе гаргантюанские вознаграждения.
Все прочие застольные разговоры стихли — гости учуяли запах драмы, а то и крови.
Вилс криво улыбнулся:
— Боюсь, все обстоит немного сложнее.
— Знаете что? — ответил Роджер. — Ничего тут сложного нет. Обычное жульничество, такое же старое, как сами рынки. Вся разница в том, что теперь этот фокус проделали в титанических масштабах. Проделали с подачи политиканов. За спиной регуляторных органов и при молчаливом попустительстве аудиторов. Воспользовавшись фатальным малоумием рейтинговых агентств.
— Красивая история, — сказал Вилс. — Однако финансовый мир устроен более…
— Нет, не более, — сказал Роджер. Голос его звучал все громче. — Известно вам, какую высоту имеет пачка плотно упакованных стодолларовых бумажек, содержащая миллион долларов? Могу сообщить. Четыре с половиной дюйма. А какой высоты достигнет триллион?
— Сейчас, погодите. — Джон Вилс помолчал — всего лишь краткий миг. Теперь уже все, кто сидел за столом, вглядывались в него, приведшего в действие свой легендарный умственный арифмометр. — Семьдесят одна миля.
— Верно, — согласился Роджер. — Вот такие деньги и были незаконно присвоены или потеряны. И, прежде чем мир сможет пойти дальше, их придется вернуть. Каждый дюйм этих плотно упакованных миль числом в семьдесят одну. Сколько это займет времени, как по-вашему? Пять лет? Десять? И возвращать их будут не люди вроде вас, Джон, не вы и не банкиры, поскольку вы, насколько я понимаю, налогов не платите, так?
— Я плачу столько, сколько требует закон.
— Ну, думаю, этот ответ мы можем счесть отрицательным, — сказал Роджер. — За преступление, совершенное банкирами, будут расплачиваться миллионы потерявших работу людей из реального сектора экономики. И что касается собственно денег, их отдадут, платя возросшие налоги, люди, которые к исчезновению этих триллионов никакого отношения не имели. Зато мелкие дрочилы из инвестиционных банков, в течение десяти лет получавшие что ни год вознаграждения в два, три, четыре миллиона… Их все это не коснется. Они и гроша никому не вернут. Что, если подумать, до чертиков странно. Потому как, строго говоря, их место в тюрьме.
