— На одну?
— На одну. На вторую треть я влюбилась в тебя, когда твоя Дашка выскочила замуж.
— При чем тут Дашка?
— Понятия не имею. Но как только Тамара сказала, что твоя дочь выходит за какого-то офицера, я сразу почувствовала — еще на одну треть. Получилось две трети.
— А третья треть?
— Это когда ты нашел «банк Росси». Я подумала: а он у меня еще и талантливый!
— У тебя?
— У меня. Третья треть сразу и заполнилась.
— И ты решила, что именно я стану твоим первым мужчиной?
— Да. И я буду выполнять все твои желания. А ты — мои.
— А если первый мужчина хочет еще раз выполнить твои желания?
— Нет, что ты! — испугалась Вета. — В первый раз второй раз исключается. Все должно зажить — через три-пять дней, в зависимости от восстановительных способностей организма.
— Это ты тоже прочитала? И где же?
— Есть такая книжка — «Молодоженам под подушку».
— Ну как же!
— Ты знаешь?
— Конечно, у нас, сокрушителей девственности, это настольная книга. Но там в главе «Дефлорация» про три-пять дней ничего не написано. Зато там есть про «радостно-благодарное чувство отдачи любимому человеку». Ты чувствуешь радость отдачи?
— Конечно. — Она поцеловала его руку. — Но про три-пять дней написано в главе «Первая брачная ночь». Ты просто до нее не дошел.
— А в этой главе случайно не написано, что мужчина после первой брачной ночи, даже если это происходит днем, обычно очень хочет есть?
— Написано. Но только в главе «Секс и питание». У меня в печке пицца с креветками!
— Отлично. Встаем?
— Нет, погоди… Закогти меня!
— Что-о?
— Обними меня крепко-крепко, так, чтобы косточки хрустнули!
…Сидя в метро, Башмаков специально приставлял к лицу пальцы и вдыхал Ветин женский, еще пока полузнакомый запах. От происшедшего у него осталось очень странное послечувствие. Словно бы он с помощью дурацкой инструкции, наподобие тех, что прилагаются к кухонным агрегатам («…поверните винт 12-б до отказа, а потом вращайте его по часовой стрелке, пока не достигнете предусмотренного пунктом 8-г результата…»), так вот — словно бы он с помощью такой дурацкой инструкции пытался проникнуть и даже, кажется, немножко проник в самую жгучую и знобкую тайну жизни… Когда он вошел в квартиру, с кухни донесся строгий Катин голос:
— Не раздевайся!
Башмаков вспотел раньше, чем успел подумать:
«Чё-орт! Не могла же она узнать… Откуда? Видела с цветами?»
— Тунеядыч, мусоропровод засорился. Вынеси ведро на улицу!
«Вообще-то странно, что Катя ничего не заметила! Странно…»
Эскейпер посмотрел на бочонок: пойманный «сомец» уже успокоился. То-то! Все три рыбки лежали на стеклянном дне, сблизившись усатыми рыльцами, точно заговорщики. Башмаков глянул на часы — скоро приедет «газель». И что делать? Вета исчезла. Дашка родила. Катя ничего еще не знает. Узнает — возьмет отгулы и полетит к Дашке. Конечно, правильнее всего было бы сейчас вылить сомиков назад в аквариум… (Ишь ты, зашевелились, телепаты чешуевые!) Рассовать вещи по местам. И отложить побег. Нет, не отменить вообще — это невозможно! — отложить, пока все разъяснится. А главное — поговорить с Катей. Сказать ей:
«Видишь ли, Катя, я встретил девушку…»
«На щечке родинка, полумесяцем бровь?»
«Я серьезно».
«И я серьезно. Ты хочешь, чтобы я, как в дурной молодости, на дверях распиналась? Этого не будет. Тапочкин, ты свободен, как Африка!»
Эскейпер был уверен в том, что разговор с Катей будет именно таким. В их супружеских отношениях, особенно после его болезни, появилось нечто новое и непривычное. Это трудно объяснить… Раньше они напоминали Адама и Еву, которые, переругиваясь и перепихивая друг на друга вину за вылет из рая, искали на чуждой земле место для жизни, строили шалаш, радовались убогим плодам земным, потом в сладострастных стонах зачинали ребенка, растили его… И у каждого — и у Башмакова, и у Кати — непременно где-то в глубине теснилась мысленочка: а ведь с другой (с другим) строить шалаш, радоваться убогим плодам земным, зачинать в сладострастных стонах ребенка и растить его было бы, наверное, радостнее, острее, милее… Но вот в этом вечном сомнении прошли годы, полупрошла жизнь — и они стали похожи на стареющих Адама и Еву, приглядывающих местечко, где рыть себе последнюю, окончательную землянку. В их разговорах все чаще мелькали слова о будущих внуках, о том, кто каким противным и мерзким будет в старости, о том, что стареть надо дружно и взаимно вежливо. Даже размеренные предсонные объятия стали своего рода плотскими заверениями друг друга в будущей пожилой и верной дружбе. Конечно, это исходило прежде всего от Кати. Она стала вдруг стремительно ускользать в сладкое состояние предстарости, увлекая и утягивая за собой Башмакова. Он поддавался, утягивался, и между ними устанавливалась новая гармония, нежно-насмешливая и спокойно-доверительная, какой прежде не было. И Олег Трудович сознавал, что Катя, простившая ему прошлые молодые измены, никогда не простит предательства этой новой, нарождающейся гармонии совместного старения. Да он и не помышлял о такой измене, если б не Вета…
Вернувшись тогда, в первый раз, от Веты, он долго сидел на кухне (якобы смотрел фильм), а сам думал о том, что все случившееся нужно прекратить сейчас же, обратить в какую-нибудь жестокую, обидную шутку: мол, просьба удовлетворена — и в добрый путь! При этом еще так улыбнуться, чтобы она обиделась, смертельно обиделась. В противном случае ничем хорошим это не кончится. Так говорил разум. Но тело, его подлое, вышколенное бегом и выдиетченное до юной стройности тело ныло и попрошайничало: «Ну еще один раз. Ну что тебе стоит! Я же еще ничего не почувствовало. Я хочу почувствовать, как ее руки научатся обнимать, губы — целовать, а тело — содрогаться от счастья! Ну что тебе стоит!»
«Хорошо, — согласился Башмаков с телом, — еще один раз. В крайнем случае — два…»
В субботу утром раздался телефонный звонок. Катя была в ванной — перестирывала гору белья, накопившегося за время неработоспособности «Вероники». Башмаков сидел на кухне. Все утро телефон звонил не переставая. Сначала он поговорил с матерью, интересовавшейся вестями от Дашки. Потом его долго терзала подъездная активистка по поводу домофонов:
— В конце концов, нужно провести тайное голосование. И пусть меньшинство подчинится большинству!
— Конечно, — согласился Олег Трудович, припоминая, что в истории как раз наоборот: большинство всегда подчинялось меньшинству.
Когда раздался очередной звонок, Башмаков, раздосадованный этой телефонной канителью, отозвался с раздражением:
— Алло!
— Это я, — сказала Вета взволнованно. — Ты можешь слушать?
— Могу.
— Я с папой улетаю на Кипр. На переговоры. Буду переводить. Вернусь в среду. Я страшно соскучилась.
— Я тоже.
— Пока!
— Пока…
— Это кто был? — спросила Катя, вдруг появляясь из ванной. На все предыдущие звонки она, между прочим, не обратила никакого внимания.
— С работы, — буркнул Башмаков.
До среды оставалось достаточно времени, чтобы пораздумать о том, как теперь вести себя с Ветой. После тяжелых и продолжительных размышлений Олег Трудович решил изобразить некую невольную вовлеченность зрелого мужчины в вихрь девичьего легкомыслия. Так бывает на какой-нибудь офисной вечеринке, когда лихая соплюшка секретарша поднимает из кресел пузатого чиновного мужчину и заставляет его вертеться-извиваться в неведомых и чуждых ему тинэйджерских телометаниях. И он из вежливости, а также из возрастной философичности не сопротивляется. В среду, едучи в банк, Олег Трудович вдруг подумал о том, что все теперь зависит от того, какие сегодня у Веты будут глаза. Вообще, в отношениях между мужчиной и женщиной очень важна эта первая послепостельная встреча, а главное — первое послепостельное выражение глаз. У падшей студентки Кати в глазах появилось ожидание, исчезнувшее после свадьбы. У несчастной Нины Андреевны — нежный просительный укор. (Боже, за что же ее так жизнь измызгала?) В черных глазах Веты, караулившей Башмакова возле контрольно-пропускных стаканов, пылал восторг любви — болезненно-яркий, как ночная электросварка.
— Я была у врача! — шепнула она и крепко сжала протянутую руку. — Мне уже можно!
— Поздравляю.
— Знаешь, что мне сейчас хочется больше всего?
— Что?
— Поцеловать тебя у всех на глазах!
— Попробуй!
— Когда-нибудь попробую…
С утра Башмакова вызвали в Научно-исследовательский институт истории рыночных реформ в России (НИИ ИРРР), расположенный в красивом отреставрированном особняке ХVIII века. Когда, разобравшись с неисправностью, он возвращал проглоченную карточку откормленному историку, тот возмущался: мол, никогда в этой стране не пойдут реформы, потому что даже импортную технику отладить не умеем. Да и вообще никаких реформ здесь нет и быть не может.
