Мо Янь - Устал рождаться и умирать

— Спасибо мудрому вождю председателю Хуа![236] — добавил Чжан Дачжуан.

— Хозяюшка, — снова заговорил У Юань, — мы народ такой: животы набиваем, как мешки травой, что ешь, то и вкусно. Ты уж сама смотри, что подашь, то и хорошо. Мы все уже поужинали, не голодны…

— Нужно уж отметить как следует, — сменила тон Цюсян. — По правде сказать, я ведь тоже считаюсь женой помещика, но вот повезло, Хуан Тун облагодетельствовал. Да и что ни говори, наш почтенный секретарь Хун — славный человек, в другой деревне мы с Инчунь так бы не отделались.

— Мама, ну что ты разболталась? — толкнула её сзади Хучжу, которая подошла с чайником и чашками.

А потом улыбнулась сидящим за столиком:

— Дядюшки, выпейте сначала чаю!

— Можете не сомневаться, обслужу, — добавила Цюсян.

— Верим, верим, — откликнулся У Юань. — Хучжу, ты вот жена партсекретаря, а сама нам чай наливаешь, сорок лет назад о таком и подумать страшно было.

— Да чего вспоминать, что было сорок лет назад? — пробурчал Чжан Дачжуан. — Пару лет назад, и то подумать о таком не смели…

— Ох, сколько наговорил, не хочешь ли и ты пару слов сказать? — предложил Большеголовый. — Посетовать на что, повздыхать?

Но я покачал головой:

— Цзефан лучше помолчит.

Я без устали описываю тебе, Лань Цзефан, то, что происходило в тот вечер во дворе усадьбы Симэнь, передаю, что слышал и видел в обличье свиньи, чтобы подвести рассказ к одному человеку, человеку очень важному — к Хун Тайюэ. Когда построили новое здание конторы большой производственной бригады, в её бывшем помещении, в пяти комнатах Симэнь Нао, стали жить Цзиньлун с Хучжу. Кроме того, объявляя о снятии ярлыков со всех реакционных элементов в деревне, Цзиньлун сообщил также, что теперь его фамилия не Лань, а Симэнь. Тайный смысл всего этого поверг верного старого революционера Хун Тайюэ в полное недоумение. Он тогда как раз по улице прохаживался. Телесериал закончился, строгий блюститель правил У Фан, несмотря на ворчание молодёжи, решительно выключил телевизор и занёс в помещение.

— Гоминьдановец старый, — вполголоса выругался один молодой человек, немного знакомый с историей. — Как тебя только коммунисты к стенке не поставили?

Старик У Фан на эти злобные слова и ухом не повёл, хоть и не глухой. Ярко светила луна, погода приятная, и молодые люди, которым нечем было заняться, слонялись по улице. Одни заигрывали с девицами, другие, усевшись на корточках под фонарём, резались в карты. А один разглагольствовал, гнусаво как гусак:

— А Шань Бао сегодня в городе приз огрёб, мотоцикл в лотерею выиграл, не обмыть ли ему с нами это дело?!

— Обмыть, очень даже обмыть. Деньгу шальную трать всегда, не то в дом придёт беда. Шань Бао, айда в ресторанчик Цюсян!

Несколько человек подошли к игравшему в карты под фонарём Шань Бао и стали поднимать его. Тот сопротивлялся, отмахиваясь, как богомол, и ругался с искривлённым от злобы лицом:

— Ага, как же, выиграл этот сукин сын, целый мотоцикл в лотерею выиграл!

— Эка сдрейфил, скорее сукиным сыном себя назовёт, чем признается!

— Хотел бы я выиграть… — пробормотал под нос Шань Бао и вдруг заорал: — Да, выиграл я приз, целую машину, чтоб вам лопнуть от злости, ублюдки! — И, откинувшись спиной на столб, рассерженно бросил: — Всё, больше не играю, пошёл домой спать, а то ведь завтра с утра в город за призом ехать!

Все дружно расхохотались. А гнусавый предложил:

— Не будем Шань Бао мучить, у него жёнушка куда как расчётливая. Скинемся по паре юаней и к Цюсян. Вечер такой чудный, у кого жена есть, те домой спать, а неженатым чем заняться? С самолётным штурвалом забавляться? Большой партизанский затвор передёргивать?

— Эй, неженатики, за мной к У Цюсян, она добрая душа, и титьки погладить даст, и за зад ущипнуть, а коли дотянешься, то и поцелует!

Отойдя от дел, Хун Тайюэ со временем будто от Лань Ляня заразился: днём дома сидел, а как выглянет луна, выходил за ворота. Лань Лянь при свете луны работал, а он бродил по деревне, по главной улице и проулкам, как ночной сторож в старые времена. «Наш старый партсекретарь — человек высокой сознательности, — говаривал Цзиньлун. — Наш ночной телохранитель». Думал Хун Тайюэ, конечно, не об этом. Невыносимо ему было всё это видеть, просто места не находил, недоволен был всем до крайности! Во время прогулок прикладывался к плоской фляге, оставшейся, говорят, ещё со времён Восьмой армии. В старой армейской форме, армейский ремень из воловьей кожи, соломенные сандалии с обмотками. Ещё бы маузер в кобуре сзади — вылитый боец рабочего отряда Восьмой армии.[237] Через каждую пару шагов останавливался и делал глоток. После этого непременно нужно было выругаться. К тому времени, когда фляга пустела, луна уже клонилась к западу, а его спьяну клонило то к западу, то к востоку. Иногда он возвращался спать домой, а мог свернуться у копны сена или на выброшенном старом жёрнове и проспать до зари. Спешившие поутру на рынок не раз видели его спящим у копны — борода и брови в инее, раскрасневшееся лицо. Какое там замёрз, похрапывает себе, да так звонко и сладко, что никто не смел нарушить его сон. Мог, когда взбредёт, прийти на поля к востоку от деревни, чтобы поспорить с Лань Лянем. На его полоску, конечно, заходить не осмеливался и, вступая в перепалку, всегда стоял на чьей-то ещё земле. Лань Лянь был занят работой и в разговоры с ним не вступал, так что он один и разглагольствовал. Но когда Лань Лянь открывал рот, от его безжалостных слов, твёрдых, как камень, и острых, как лезвие меча, Хун Тайюэ терял дар речи, и от злости у него аж голова кружилась. К примеру, когда осуществляли «систему подрядной ответственности», он спросил:

— Ну разве это не реставрация капитализма? Разве это не материальное стимулирование, скажи?

— То ли ещё будет, — сдавленным голосом отвечал Лань Лянь. — Поживём увидим!

Когда реформы в деревне вышли на этап «закрепления производственных заданий за отдельными дворами», Хун Тайюэ, стоя рядом с полоской Лань Ляня, аж подпрыгивал.

— Народная коммуна называется, мать его. На три уровня поделили, основной — бригада, от каждого по возможности, каждому по труду, кому это нужно?

— Рано или поздно все единоличниками станут, — холодно бросил Лань Лянь.

— Ага, размечтался, — огрызнулся Хун Тайюэ.

— Поживём-увидим, — отвечал Лань Лянь.

Когда наступил этап реформ «полной подрядной ответственности», Хун Тайюэ напился до чёртиков и с воплями примчался на делянку, яростно изрыгая ругательства, будто именно Лань Лянь виноват в этих потрясающих все основы, великих преобразованиях:

— Мать твою, Лань Лянь, ведь как ты сказал, так и вышло, мерзавец этакий! Что это ещё за «система полной подрядной ответственности»? Разве не единоличное ведение хозяйства? Тридцать лет труда и лишений, и назад к тому, как было до Освобождения? Ну нет, это не для меня, я в Пекин поеду, на площадь Тяньаньмэнь, в мавзолей Председателя Мао, поплачусь ему, скажу, что буду жаловаться на них, буду жаловаться на вас. Ведь несгибаемая страна, красная страна, и так меняет цвет…

От горя и злости в голове Хун Тайюэ помутилось, он стал кататься по земле и, забыв про межу, очутился на участке Лань Ляня. Тот срезал бобы, и катавшийся, как осёл, Хун Тайюэ подавил стручки, из которых с треском стали вылетать бобы. Лань Лянь прижал Хун Тайюэ серпом к земле и сурово заявил:

— Ты на мою землю закатился, и по давно установленному между нами правилу я должен отсечь тебе ногу! Но у меня сегодня радость, так что, так и быть, пощажу!

В один кувырок Хун Тайюэ откатился на участок рядом и встал, опираясь на маленькую чахлую шелковицу:

— Нет, я не смирюсь, старина Лань. Как это так, тридцать лет с лишним боролись, и на тебе, получается, что прав ты. А мы, непоколебимо преданные, не щадившие сил, проливавшие кровь и пот, оказывается, ошибались…

— Когда землю делили, ты ведь надел получил? — смягчил тон Лань Лянь. — Наверное, не посмели обделить ни на сантиметр? Нет, никто не отважился. А пенсию шестьсот юаней в год тебе, как старому кадровому работнику, каждый месяц разве не присылают? А ежемесячного пособия инвалиду войны в тридцать юаней разве кто осмелился тебя лишить? Нет, никто не осмелился. Так что ты не прогадал, за все добрые дела компартия ежемесячно платит.

— Это вещи разные, — возразил Тайюэ. — Я не могу смириться с тем, что ты, старина Лань Лянь, несомненная помеха на пути истории, вне сомнения оставленный далеко позади, вдруг, наоборот, оказываешься впереди всех. Доволен, да? Ведь весь Гаоми, весь уезд, все превозносят твоё предвидение!

— Куда мне, это Мао Цзэдун, Дэн Сяопин, они совершенномудрые, — взволновался Лань Лянь. — Это мудрецы могут что-то в корне изменить, а я что могу? Я признаю лишь одно: имущество должны делить даже братья. Что доброго в том, чтобы силой сводить вместе людей из разных семей? Вот уж не думал, что определился правильно. — На глазах у него выступили слёзы. — Ты, старина Хун, полжизни бешено кусал меня, вцепился как старый пёс. А нынче всё, откусался! Тридцать лет я страдал от твоей упёртости, как жаба, подложенная под ножку стола. Но теперь наконец могу встать в полный рост! Дай-ка флягу…