Если бы точно не знал, что это ты, то, пожалуй, и не узнал бы себя.
Ты прошлый, прошедший, умерший смотрел на себя нынешнего, живого, сегодняшнего с черно-белой фотографии на плохо пропечатанной листовке, приклеенной к доске объявлений, и не хотел верить, что это ты.
«Внимание розыск» – было напечатано крупно вверху, и, прочитав эти слова, не без раздражения подумал: «Нужен какой-то знак препинания! – а подходя и немного успокаиваясь, уточнил: – Запятая или тире».
И вдруг вспомнил, откуда эта фотография!
Это Глоцеры приходили прощаться перед своим очередным (неосуществленным) отъездом в Израиль на ПМЖ. Глоцер пришел с фотоаппаратом, и тебя уговорили, заставили, вынудили сфотографироваться отдельно, как они тогда сказали, «на отдельную память».
Почему в милиции взяли не ту, что сделали при твоем оформлении в Бутырку – тюремный анфас и профиль, а эту, домашнюю?
Решили, что так больше похож?
Наверное, Женька дала…
Но если они действительно ищут тебя по этой фотографии, то уж точно не найдут!
Совсем, совсем не похож – просто другой человек!
«В рамках проведения розыскных мероприятий по поиску и поимке особо опасного преступника, обвиняемого по ст. 117 УК РФ и др., разыскивается особо опасный преступник, совершивший особо опасные преступления с нанесением тяжких телесных повреждений двум и более потерпевшим, повлекших за собой нанесение вреда здоровью, несовместимого с нормальной жизнедеятельностью…»
«Что это? О чем это? О ком?» – спрашивал ты себя со все нарастающим раздражением, с трудом продираясь сквозь частокол казенных аббревиатур, спотыкаясь о колдобины канцеляризмов.
Да о тебе же, чёрт побери, о твоем дерзком побеге!
«Золоторотов Евгений Александрович». Почему Александрович? – Два года прибавили, «рост 165 см». Пять см куда дели? «Волосы длинные, волнистые». Были длинные, пока в общей из-за вшей наголо не постригся, и не волнистые, кстати, а курчавые. «Глаза светлые» – не знаю, жена всегда говорила: «мутные». «Особые приметы: на правом виске большой ярко-красный шрам». Врете! На левом и совсем небольшой, – лучший хирург Москвы зашивал. «На голове – черный берет». Потерял черный берет. «Имеет привычку передвигаться, скрестив руки на груди» Что? Зачем? Почему? Ну да, ходил так недолго в общей, когда болели сломанные руки, но потом-то перестал. «Преступник может появляться вблизи школ, детских садов, а также на детских площадках и в местах большого скопления детей». А что он, то есть я, там забыл? Ах ну да, ведь речь идет о маньяке…» Внимание – преступник вооружен, имея при себе огнестрельное оружие с боеприпасами, захваченное при совершении побега у конвоировавшей его охраны с нанесением тяжких телесных повреждений. В случае опасности может осуществить его бесконтрольное применение без оценки последствий для целей применения». Прочитав последнее и с трудом уловив смысл, ты улыбнулся и глянул на Большой атеистический словарь у себя под мышкой – если дать им по башке тому идиоту, кто всю эту галиматью сочинил, то его можно считать оружием.
Однако ты был неправ, за этим текстом стоял не идиот, а человек, русский человек, владеющий русским языком, умеющий не только на нем изъясняться, но и жить в нем, как рыба живет в воде. Два в одном: русский живой человек и русский государственный человек – два разных человека, два лютых друг другу врага, и первый практически всегда жертва, а второй – насильник, палач. Русский государственный человек – враг русского живого человека, но в первую очередь он враг русского живого языка. Обращаясь, как в том объявлении, на мертвом языке к живым людям, русский государственный человек не только русский язык убивает, но и того, к кому обращается, на время чтения умертвляет.
Возможно, одна из причин, а может, главная причина продолжающейся много лет великой русской депопуляции, попросту вырождения русского народа – нежелание, невозможность, неспособность его существовать в пространстве языка, на котором с ним разговаривает власть. Единственная защита от этого непонятного, злобного, мертвого языка – мат. Он помогает, но, увы, не спасает, отрицание отрицания у нас не метод диалектики, а способ временного выживания; что же касается якобы главной причины вымирания – вековечного русского пьянства, то оно не причина, а опять же – следствие государственного насилия, потому, как тут не пить, если так с тобой разговаривают? Русский человек пьет от унижения – не поспоришь, но можно уточнить – от унижения своего языка.
Русская власть изводит русский язык осознанно и целенаправленно, уродуя его и обессмысливая, и, наверное, давно бы извела его вместе с носителем, если бы, лишившись своего врага, она не лишалась смысла собственного существования, ибо какой народ без языка, но и какая же власть без народа?
Впрочем, об этом вековечная наша самозванка нынче, кажется, не думает, ее окончательная победа близка и делается все ближе с каждой такой вот «поимкой особо опасного преступника в рамках осуществления мероприятий» – сладость близкой победы лишает ее не только остатков разума, но и чувства самосохранения.
Не знаю, думал ли ты об этом, читая тогда объявление про себя, но, перечитывая его сейчас, я об этом подумал.
– Ну вот увидела я его, милицанеру на него показала, и чего – мне за это десять тысяч у. е. дадут? – прозвучал рядом женский голос – резкий, насмешливый, злой.
Это было так неожиданно, что я вздрогнул и повернул голову.
Женщина была, что называется, простой, раньше мы бы назвали ее женщиной из очереди, а еще раньше – женщиной из коммунальной кухни, – то была та советская женщина, но в отсутствие советской власти. В черном драповом пальто с жалким песцовым воротником и в вязаной мохеровой вишневого цвета шапке.
Судя по лицу, женщина выпивала, но в данный момент была трезва.
– Какие десять тысяч? – не понял ты.
– Ты чего, слепой или читать не умеешь? – спросила она презрительным тоном и засмеялась. Голос ее был хриплый, неженственный. – Ты вообще, что ль? Вот же – русским языком написано! – женщина ткнула пальцем в нижнюю часть объявления, где было приписано черным фломастером: «Вознаграждение 10 тысяч у. е.!»
Видимо, распоряжение о вознаграждении пришло с задержкой, без которого наше начальство не было бы начальством – начальство не опаздывает ведь, а задерживается, – тираж объявления был уже отпечатан, и пришлось вписывать распоряжение от руки.
(И скорее всего, я думаю, перед данным очередным важным государственным решением состоялся следующий телефонный разговор.
– Как писать? – спрашивал маленький начальник большого, участвуя в важном государственном деле по искоренению в русском языке чужеродного ему слова «доллар».
– Так и напиши, – с запинкой отвечал большой начальник маленькому. – «Вознаграждение – десять тысяч у. е.».
– У. е. или условных единиц? – с напряжением в голосе попросил уточнить маленький начальник, осознавая, что ему сейчас писать, ему же потом и отвечать.
– Пиши… у. е., – с еще большей запинкой отвечал большой начальник, зная, что аббревиатура проще, привычней, надежней, догадываясь также, что, превращая безусловное в условное, на всякий случай лучше его зашифровать.
«Есть!» – мысленно приложил ладонь к виску маленький начальник и, взяв в руки фломастер, стал исполнять приказ. И вот тут – о чудо! – случилось чудо: государственный он хоть и государственный, но все-таки еще и человек, – и прорвался, присовокупился, утвердился в конце радостный восклицательный знак, потому как десять тысяч у. е. – это десять тысяч долларов – хорошие и ныне деньги, а в далеком уже одна тысяча девяносто восьмом просто-таки очень хорошие, много чего можно было на них купить того, о чем раньше даже не мечтали, но дело даже не в деньгах – восклицательный знак после суммы значит больше суммы, потому что он дает то, чего никакие деньги дать не могут: он дает надежду – надежду на то, что не все еще в нашей жизни потеряно.
Впрочем, это я сейчас расфилософствовался, а ты тогда об этом точно не думал.)
«Десять тысяч у. е.!» – отозвался тогда в твоей удивленной памяти ночной крик белого негра.
– Это надо его не просто найти, надо его к своим везти, ну, к ментам знакомым, – делилась знанием жизни женщина. – Тогда хоть половину можно получить, а если чужие, они все деньги себе заберут. А то еще по шее накостыляют и дело какое-нибудь пришьют. Я знаю, что говорю, я в отделении три месяца уборщицей работала, они меня при расчете обманули и в пинки на улицу выгнали.
Женщина смотрела на тебя внимательно, ожидая реакции.
– Ну, да-а… – неопределенно протянул ты.
Хотелось поскорей уйти, однако, чтобы не вызвать подозрений, продолжал стоять, обреченно ожидая, что она еще скажет.
И она уверенно заявила:
– Не пойдет наш народ за десять тысяч его ловить!
Тут ты заинтересовался.
– А за сколько пойдет?
