Потом я иду к реке набрать в кружку воды. Поднимаю голову и вижу Джона. Он выходит из дома, неслышно ступая по тропе, как Иисус по морю Галилейскому.
— О господи, мистер Кокбэрн! — говорю я. — Где вы оставили патроны?
Но я опоздал со своим вопросом.
Первая пуля попадает мистеру Кокбэрну в лоб, и он откидывается в шезлонге тихо и мирно, будто сладко задремал.
— Ныряйте, мистер Бейли! — ору я и сам прыгаю с причала в черную воду Катакумы. Будто оса жалит меня между ног, и я думаю о том, что я, наверное, первый, в кого Джон стрелял и не убил, а только ранил.
Я ныряю глубоко, и мне чудится, будто пераи хватает меня за пуговицу на ширинке, а аллигатор тянет за ногу на дно. Но бог милостив, я всплываю, вижу солнце на обычном месте и плыву к маленькому островку напротив причала. Я вижу мистера Кокбэрна. Он будто крепко спит. Мистер Бэйли лежит ничком на досках, подогнув под живот локти, а Заччи — на спине, широко раскинув руки, как младенец во сне. Трое наших — Уилл, Бенджи и Сим — валяются на досках, и еще один, по прозвищу Венесуэла, лежит на траве. Последний, Кристофер, бегает, как обезглавленный цыпленок, а потом падает рядом с мистером Бейли и испускает дух. Остальных семи не видно, точно они куда-то провалились. Никого, кроме Сынка, бедного глупого Сынка. Он мчится по лужайке, на которой мы играли в крикет, прямо к болоту Руй.
— О господи, Джон! — орет он на бегу. — Не убивай меня, Джон, не убивай!
А Джон стоит на тропинке, и винтовка у него в руках, точно перст божий, он целится в Сынка, и я знаю, что даже с такого расстояния Джону ничего не стоит перебить ему позвоночник. Но он опускает винтовку, поводит плечами и смотрит Сынку вслед. Потом спускается по тропе и осматривает трупы.
— Данни, — кричит он, — я знаю, где ты! Ты цел?
Я закапываюсь поглубже в грязь.
— Данни, — зовет он, — я тебя сильно зашиб? Отвечай, дружище. Ведь я же тебя вижу.
Пуля зарывается в грязь в дюйме от моего лица, и брызги залепляют мне глаз.
— Не стреляй, Джон, — молю я. — Я же тебе одолжил пятнадцать долларов, помнишь?
— Не бойся, Данни, — говорит он, — ты ранен?
— Нет, — вру я, — я в порядке.
— Вот и хорошо, — говорит он. — Я сейчас приплыву за тобой в челноке.
— Не надо, Джон! — упрашиваю его я. — Оставайся на своем месте. Не приближайся! Неужели ты хочешь меня убить? — Я знаю, что порой сам дьявол водит рукой кариба и эта рука может любому перерезать глотку. — Не приближайся, Джон!
Он пожимает плечами и садится на корточки подле мистера Кокбэрна, поднимает голову босса, смотрит на нее и снова опускает. А я жду. Жду, страдая и истекая кровью, и думаю о том, сколько жен и детей будут оплакивать своих мужей и отцов, когда в Зайдертауне узнают про то, что натворил Джон. Я думаю обо всем этом и наблюдаю за Джоном, будто за коброй. Мне больно, из раны хлещет кровь, и так продолжается, пока не темнеет. Ночью наконец бог посылает мне сон.
Когда я прихожу в себя, уже день. Джона на причале нет, я вижу его на ступенях дома, он смотрит на реку. Мертвые все на тех же местах, где он уложил их. Меня трясет лихорадка, но рана больше не кровоточит. Я зачерпываю воды из реки и пью.
Солнце совершает круг у меня над головой. Неожиданно доносится шум мотора, из излучины вылетает полицейский катер и направляется к нашему причалу. Человек на носу протягивает багор, в это время раздается выстрел, человек с воплем хватается за кисть и падает на палубу. Он извивается позади каюты, точно ящерица. Я слышу крик англичанина в каюте, и рулевой тут же дает задний ход. Катер идет немного вниз по течению, потом исчезает за береговым выступом, где винтовка Джона не может их достать.
Я кричу, они подплывают к острову и снимают меня. Я поднимаюсь на борт, и мне становится ясно, как полиция обо всем узнала. Сынок, бедный, глупый, старый Сынок, оказывается, на катере. А я-то думал, он все еще прячется в болоте. На нем чужая рубашка и штаны, он весь в ранах и царапинах, словно побывал в схватке с ягуаром.
— Приятель, — говорит мне полицейский сержант, — видел бы ты, каким нам его доставили! Болото ободрало его до нитки, до костей!
И вот я узнаю, что Сынок бежал напрямик, как дикий кабан, всю ночь, двадцать миль через непроходимое болото Руй, пока не добежал до лагеря фермера, который перегоняет скот к побережью. Оттуда его отвезли в ближайший полицейский участок. Там он все выложил, его усадили в джип и помчались в полицейское управление.
— Бог свидетель, Сынок, — говорю я, — умереть тебе на виселице. Даже болото Руй тебя не доконало.
Он все еще дрожит от страха, а сержант смеется:
— Не хотел плыть сюда с нами. Инспектор думал даже связать его.
— Сержант, — говорит инспектор, тот самый англичанин, который кричал в каюте, когда Джон ранил полисмена. — Сержант, бери троих людей и окружи дом сзади. Двигайтесь врассыпную! А я с остальными буду атаковать с фронта. Головы не поднимайте и не торопитесь, понятно?
— Не надо, инспектор, — прошу я. — Джона так не возьмешь. Позади дома обрыв, а перед домом у него все как на ладони. Вы и шагу не сделаете. Не надо, инспектор.
Он хмуро смотрит на меня, пшеничные брови на красном лице шевелятся.
— Что же, по-твоему, так и оставить его там? Он уложил восьмерых и едва не прикончил моего человека.
Инспектор злится на своего констебля, а тот сидит на банке, и повязка у него на руке уже совсем красная от крови.
— Нет, инспектор, — говорю я. — Джон не хотел убивать констебля. Иначе констебль уже бы плавал в реке. Он только хотел показать, что умеет жалить.
Но что толку бедному негру толковать с полицией! Сержант и трое констеблей стоят на крыше каюты, потом прыгают на берег. За ними следует инспектор со своей пятеркой. Я слышу, как они ползут в траве, точно змеи. Джон подпускает их поближе к дому и потом первым выстрелом сбивает с инспектора черную фуражку, а вторым ранит сержанта в плечо. Полицейские винтовки лают в ответ. Сынок смотрит на меня.
Полицейские возвращаются. Я помалкиваю. Сержант чертыхается, когда инспектор льет йод на его рану, и просит инспектора позволить ему одному взять Джона.
— Он от нас не уйдет, — говорит инспектор. — Ему самому ясно, что у него нет ни единого шанса.
Но Джон, конечно, не может его услышать, и после новой вылазки один из полисменов возвращается с раздробленным пальцем на ноге. Я схожу на берег, иду к причалу, складываю рядышком трупы и накрываю их взятой на катере парусиной, кажется, что дом на холме пуст — ни единого выстрела.
Проходит еще час, полицейских разбирает нетерпение, и я знаю, что они попробуют снова. Я хочу их отговорить, но полиция не любит советов посторонних.
Мы ждем и вдруг слышим мотор на реке, навесной мотор, из-за мыса выскакивает лодка нашей конторы; и еще до того, как она подходит к выступу, я различаю мистера Гамильтона. Он сидит на носу прямой и спокойный.
— Данни, дурачина, — говорит он, кладя мне руки на плечи. — Как ты это допустил? Неужели не понимал, чем это кончится?
Он улыбается, чтобы спрятать грусть. Он все тот же прежний мистер Гамильтон. В белой рубашке и в своих излюбленных гольфах, под шляпой — большой полотняный платок, свисающий на затылок, чтобы солнце не напекло.
— Я примчался, как только узнал, — говорит он инспектору. — Из полиции позвонили к нам в контору и передали ваше сообщение.
Видно, что инспектор доволен — наконец у него появился собеседник, с которым можно говорить на равных. Да не кто-нибудь, а сам мистер Гамильтон. С ним любая беда нипочем.
— Вероятно, придется обстрелять дом из пушки, — говорит инспектор. — Я еще не видывал такого стрелка. Дьявол какой-то! Как вы думаете, Гамильтон, он в своем уме?
Мистер Гамильтон делает вид, что улыбается, но улыбкой это не назовешь.
— Теперь-то он в своем уме, — говорит он, — иначе он давно размозжил бы вам голову.
— На что он надеется? — спрашивает инспектор.
Мистер Гамильтон пожимает плечами. Потом взбирается на крышу каюты, прыгает на берег и идет к причалу. В доме тихо.
Я иду за ним, стаскиваю парусину, Гамильтон глядит на мертвецов и устало проводит ладонью по лицу.
— Как это произошло, Данни? — спрашивает он.
Я рассказываю.
— А ты не мог вмешаться и остановить его?
— Нет, — говорю я. — Была задета его гордость. Никто б его не остановил. Может, только вы, мистер Гамильтон. И то вряд ли.
— Ну-ну, — говорит он, поворачивается и шагает к дому.
— Вернитесь! — орет инспектор. Он лежит в траве на берегу. Но мистер Гамильтон размеренно и спокойно шагает дальше.
Первая пуля Джона пробуравила белую дыру в дощатом настиле слева от мистера Гамильтона, вторая — справа. Но он и ухом не повел, шагает как ни в чем не бывало. Мне сзади видно, что даже спина его не напряглась. Третья пуля взрывает землю перед ним, комок грязи попал на его ботинок.
