– А за сколько пойдет?
– За сколько пойдет, за сколько пойдет… – ворчливо размышляла вслух женщина. – И за миллион не пойдет! Я бы лично не пошла? Не пошла бы! На что мне ихний миллион? Вот если бы мне сказали, что ему хер вместе с яйцами отрежут, в рот вставят и по улице на веревке поведут, тогда б пошла! Народу не деньги нужны, ему справедливость нужна, правильно?
Ты промолчал в ответ и как-то сдавленно, словно подавившись, кивнул. Находясь между властью, которую представляло это объявление, и народом, от лица которого говорила женщина, ты почувствовал свою неминуемую обреченность и, сделав шаг вбок, повернулся и ушел, уже не боясь вызвать этим подозрение.
Женщина же продолжала что-то там говорить от лица народа – гневно и обличительно.
«Глупая баба, просто глупая баба, – успокаивал ты себя уже в вагоне метро. – И к тому же советская, очень советская, совсем советская. Как будто не девяносто восьмой год на дворе, а восемьдесят девятый. Бесконечные разговоры об у. е., а в голове реальный совок. Глупая, просто глупая… «Ума нет – считай калека», – это Антонина Алексеевна Перегудова, которую никогда не забудешь, сказала той ночью тебе о тебе – пожалела так.
Ума нет…
Но что такое ум? Кто – умный?
Наум? Мешанкин? Сокрушилин?
Нет, умные, конечно, только у каждого из них ум какой-то…
У Наума ум хитрый, у Мешанкина – подлый, а у Сокрушилина – глупый… Вот ведь как, ум, оказывается, может быть глупым!
А вот интересно, у Дудкиной какой ум? Злой, истеричный, женский… Женский ум? Почему нет?
Хотя есть женщины, которым ум не нужен. Та, которая стояла у доски объявлений и рассуждала.
Услышав знакомое название следующей станции, ты вышел и без раздумий и колебаний с тайной радостью в душе направился к знакомой рафинадной двенадцатиэтажке, к самой красивой и приятной из всех стоящих рядом точно таких же двенадцатиэтажек. В ней жил человек, которого, несмотря на все облыжные обвинения, ты готов был взять из своей старой жизни в жизнь новую, женщина, точнее девушка, девушка, конечно же – Даша…
У тебя был повод к ней зайти, и этот повод – берет, твой берет, забытый в последний к ней визит, в самую последнюю вашу встречу, когда Даша впервые поцеловала тебя в наклоненную макушку, ты от неожиданности и счастья боднул ее в челюсть и, торопливо уходя, совершенно потеряв от произошедшего голову, забыл берет.
– А где твой берет? – недовольно спросила Женька, когда вернулся в тот день домой.
– Забыл, – отчаянно выдал ты свою правду.
Женька словно ждала этого ответа и спросила насмешливо:
– Где?
– Там, – ответил ты неопределенно твердо.
– А голову ты там не забыл? – спросила жена с чувством победного превосходства во взгляде.
– Голову не забыл, – пробубнил ты и скрылся в спасительном туалете.
К тому же у Даши можно было бы почистить брюки, если получится, починить ботинок, но, признайся, не это, и даже не берет был главной целью твоего утреннего визита к Даше. Несмотря на изложенные в Гериной маляве доводы, несмотря на загадочную фразу в конце Дашиного письма: «Вы про меня ничего не скажете, и я про вас тоже ничего не скажу», – ты не верил, не хотел и не мог поверить в то, что Даша – Оксана, а тем более – Ира.
Говорят, мы обманываем себя, чтобы обмануть других, – в этом заключается суть такого бессмысленного, на первый взгляд, явления, как самообман.
Попробуй поспорь.
Но кого обманывал ты, ускоряя свой радостный шаг, все выше и выше поднимая ногу с рваным ботинком, отчего выглядел еще более комичным, приближаясь к Дашиному (к Дашенькиному!) дому!
Воистину, Золоторотов, ты бросил вызов здравому смыслу, а это наказуемо, ох, как же это наказуемо!
Хотя, не впервой…
Но так хотел убедиться, утвердиться в своей правоте, доказать всем, что Даша не Оксана и тем более не Ира!
Однако, видимо, ощущал зыбкость своей позиции – достаточно сказать, что, нажимая на кнопку звонка, не сразу в нее попал…
Долго, очень долго она не подходила, пришлось жать еще и еще, и наконец послышались шаги, защелкали дверные замки – у Даши их три, и дверь медленно отворилась.
Перед тобой стояла Даша, твоя Даша, какой никогда ее не видел и не предполагал увидеть.
Она только встала с постели: была заспана и взлохмачена и от этого еще милее, чем прежде, и из одежды на ней была только розовая полупрозрачная рубашечка, под которой отсутствовал не только лифчик, но даже, кажется, и трусики. Она смотрела на тебя, моргая припухшими веками и как будто не узнавая.
– Не узнаете? – растерянно проговорил ты, забыв от волнения, на «ты» вы или на «вы», и она тут же тебя узнала – отшатнулась, прижала к щекам ладони, сжалась, напряглась до последнего предела и так пронзительно и громко завизжала, что ты чуть не оглох, лишился дара речи и потерял способность двигаться.
Невыносимый этот визг продолжался довольно долго все на одной и той же невыносимо-высокой ноте и, когда стал, наконец, слабеть, из комнаты выскочила еще одна Даша, а за ней еще одна – одинаковые, в одинаковых розовых рубашечках, под которыми ничего нет, и одна за другой они подхватили визг, удваивая и утраивая его невыносимость.
– Ирка, маньяк! – переводя дух, закричала первая Даша, указывая на тебя пальцем, после чего визг еще больше усилился, став совершенно невыносимым, и, несомненно, ты покинул бы лестничную площадку, если бы подошвы ботинок вместе с подошвами ног не прилипли к полу. Тебе нужен был какой-то толчок, чтобы оторваться, и он появился – в виде взлохмаченного пузатого мужика в красных растянутых плавках.
Мужик был возмущен своей внезапной побудкой и, ошалело вертя башкой, спрашивал сиплым басом:
– Где, где маньяк?
Только тогда ты повернулся и побежал.
Но как!
Никогда в жизни ты так не бегал и, смею думать, никогда уже не побежишь: не бежал – летел, перемахивая через газоны и бордюры, с мировым рекордом скорости пересек спортивную площадку, стремительно преодолел барьеры и препятствия площадки детской, проскочил по переходу на красный свет так быстро, что никто этого не заметил, и в финишном победном падении, напоминавшем вратарский бросок, успел влететь в салон отъезжающего маршрутного такси…
3
Это заняло всего лишь несколько секунд, ты не успел даже запыхаться и, только сев на заднее сиденье в углу, отдышавшись, начал осознавать произошедшее, вспоминая, видя себя со стороны.
И тебя стал разбирать смех.
Ты знал, понимал, что неприлично, вызывающе-неприлично смеяться в общественном месте, тем более в таком маленьком замкнутом пространстве, каким является салон маршрутного такси, – знал, понимал, но ничего не мог с собой поделать.
Скопившись в твоем душевном нутре до опасного предела, достигнув там своей конечной концентрации, смех – как веселящий газ – начал вырываться из тебя небольшими плотными порциями то в виде кошачьего прысканья, то вроде собачьего поскуливания. Чтобы совладать с наваждением, ты торопливо вытащил из кармана носовой платок и стал громко в него сморкаться, но не сморкаться хотелось – смеяться. Тогда заставил себя смотреть в окно, чтобы отвлечься – последним усилием воли отвлечься, и уставился в него тупо и неподвижно…
Денек был, между прочим, серенький, тоскливый, типично московский, не то что к смеху – к мало-мальской улыбке не располагающий, но и одинаково серый цвет асфальта, низко висящих облаков и лиц пешеходов не могли остановить разгулявшийся в твоей душе праздник смеха.
Вообще, если вы заметили, в столичном общественном транспорте редко кто когда смеется, а уж в маршрутном такси, где всеобщая теснота и всеобщее раздражение, просто-таки никто и никогда.
Ты – первый.
И вот – ты пялился в серое окно, прижимался горячим лбом к холодному мокрому стеклу, бил себя по коленям, щипал за ляжки, кусал губы и – смеялся, все больше и больше смеялся.
Сидевшие рядом и впереди делали вид, что это их не касается, ну смеется человек и смеется, нам-то что, в конце концов, – смешно дураку, что нос на боку, нам-то что?.. Но нет, ты не хохотал (еще бы ты хохотал, тоже мне, Мефистофель в бегах) – ты смеялся практически беззвучно, можно сказать – интеллигентно, лишь сотрясаясь изнутри да постанывая иногда и еле слышно повизгивая, но при этом видел, чувствовал, понимал, как напрягаются, сжимаются и каменеют пассажиры маршрутки.
Смех – заразная штука, ох, заразная штука без какого-либо инкубационного периода – где заразился, там и заржал, и минут через пять весь салон уже смеялся, причем так, что теперь ты стал удивленно на всех поглядывать.
Последним зараза смеха настигла водителя – это был грузный грузин в сванской шапочке на большой и круглой, как школьный глобус, голове. Здоровенный дядька, он смеялся тоненько и высоконько, словно застенчивый ребенок.
Как все водители с Кавказа, он вел машину резко, а под воздействием его смеха ваша «газель» еще больше стала дергаться, повизгивая тормозами, и опасно вихлять задом, словно смеялась.
