Ночью граффити проступают на стенах города как «мене, мене, текел, упарсин». Написанные краской и мелом, процарапанные в штукатурке старых домов, размашистым почерком, во всю улицу, словно рукой гиганта: «Запрещено запрещать!», «Здесь не Вьетнам!», «Социализму – да, оккупации – нет!», «Никогда не работайте!», «Я провозглашаю вечное государство счастья!»
Да ладно врать! Эти лозунги никогда не появлялись в одном и том же городе! Ты просто собрал воедино все байки, которые рассказывают о героическом Шестьдесят Восьмом, – и теперь втираешь встречным цыпочкам в надежде задурить им голову. Придумал Народную Республику Рок-н-Ролла, выдумал «маленькую страну в Восточной Европе» – не то Польшу, не то Чехословакию, не то какую-то республику Карадаг – и, лапая собеседницу под столом, вещаешь про героическую борьбу.
Капуста под снегом, пляж под брусчаткой, дайте хлеб – голодным, миру – шанс, власть – воображению и секс – неудовлетворенным старым врунам, похотливым сатирам с их бесконечными повторами, с пересказом сцен, сюжет которых всем заранее известен. В очередной раз наступает ночь любви, ночь перед битвой, ночь решительной схватки… в очередной раз ложь проникает в уши, словно готовя другие отверстия к другим проникновениям… в очередной раз потная мужская рука ползет по бедру, забирается под бахрому юбки, ощупывает, тискает, мнет… ох, неужели ни одна девчонка не ответит так, как он заслуживает, – презрительным смехом, пощечиной, ударом в лицо?
Рука взлетает ввысь, ладонь рассекает воздух, со звоном входит в соприкосновение со щекой… он едва не падает вместе со стулом, красное пятно расплывается на скуле…
– Кончай врать! Эти лозунги никогда не появлялись в одном и том же городе. Последний раз: где это случилось?
– В римском квартале Чехаго, офицер. В старинном городе на берегу восточно-европейского озера Мичиган, как раз там, где в него впадает Сена.
– В какой стране?
– Я же сказал: в республике Карадаг. В августе 1968 года.
– Сколько было участников выступлений?
– Офицер, вам это лучше знать. Все газеты пишут, что мы – удолбанные наркоманы, неспособные сосчитать до десяти. Нам кажется, что на митинге были десятки тысяч человек, а полицейский доклад говорит, что их было не больше трехсот.
– Возможно, так оно и было? Давайте запишем: человек двести – двести пятьдесят?
– Иногда я думаю, что только семь. Или восемь. Максимум – девять, если считать младенца в коляске.
– Арифметика – не ваша сильная сторона, обвиняемый.
– Я плохо умею считать, офицер. Цифры применимы к деньгам, к банковским процентам, к росту производства по сравнению с 1913-м или 1939 годом. Но каждый человек уникален, в каждом – целый мир. Как можно складывать людей? Ты – во мне, я – в тебе. По сути, мы едины.
– Вот только я останусь в этой комнате, а ты отправишься в свою камеру.
– Это лишь потому, что еще не победила революция. Когда революция победит – мы вас сажать не будем. Мы считаем, что всех полицейских и политиков можно реабилитировать. Мы отправим вас в лагеря бесплатно овладевать полезными профессиями.
– Ага! Вот ты как? Отправить в лагеря? Как коммунисты и нацисты?
– Нет-нет, если вы не захотите отправиться в лагерь и освоить полезную профессию, вас никто не станет заставлять. После революции вы сможете жить на пособие.
– Правда ли, что после революции вы уничтожите не только частную собственность, но и семью?
– Секс будет освобожден. На каждом перекрестке воздвигнут подмостки, самых красивых девушек города уложат там в разнообразных позах. Любой прохожий сможет принять участие в ритуальном совокуплении. По своему вкусу ты сможешь выбирать, под чем это делать, – под кислотой, бензедрином, гашишем… под DMT… под секоналом, амиталом, нембуталом, туиналом… Это будут цирковые игрища, наподобие античных, – невиданный пир секса, наркотиков и революционного насилия.
– Мысли о сексе заводят тебя?
– Синхронизация, крошка. Синхронизация, объединение, единство. Секс помогает нам раскрыть это единство. Марксисты говорили от лица рабочих, анархисты – от лица свободных людей. Мы выступаем от имени таламуса, желез внутренней секреции, клеток организма! Мы не станем людьми в том смысле, в каком обезьяны – это обезьяны, а собаки – собаки, пока не начнем трахаться, когда и где нам захочется, как другие животные. Ебля на улицах – не эпатаж, а освобождение наших тел. Не освободив наши тела, мы по-прежнему останемся добропорядочными благоразумными роботами!
Она слышит прерывистое дыхание. Бережно расстегивает «молнию» на его ширинке, опускается перед ним на колени. Ее припухшие губы чуть приоткрыты. Рыжая копна волос рассыпается по плечам, струится сиянием послеполуденного солнца, отраженным от гладкой поверхности залива. Пять шестиугольных столиков, смуглый официант в белой куртке, на стенах – застекленные постеры старых фильмов. За соседним столиком – юная блондинка в голубых джинсах и цветастой рубашке, расстегнутой так, что виднеется молодая, не стесненная лифчиком грудь. Ремешок сандалий охватывает тонкую щиколотку, блондинка сидит нога на ногу, чуть покачивая левой, возможно – в такт колебаниям теней пальмовых листьев. Вызывающе-эротическим движением подносит ко рту запотевшую бутылку пива, чуть припухшие губы обхватывают горлышко мягким, обволакивающим кольцом.
Нам не виден мужчина, который сидит рядом с ней, мы слышим только его голос – уверенный, спокойный, глубокий. Голос человека, привыкшего отдавать приказания.
– Мы называли их фашистами, но мы были неправы. Нацизм ликвидирует оппозиционеров, а либеральный капитализм их нейтрализует. Они никогда не простят нам, что под кислотой мы узнали: смерти нет, мы никогда не умрем. Как контролировать население, знающее, что никогда не умрет? Кислота дала нам рентгеновское зрение, им надо было отнять его у нас, заполнить каждую минуту нашей жизни ложью, усадить напротив телевизора, превратить рок-н-ролл в колыбельную. Так они победили. Они снова усыпили нас, заставили забыть, что жизнь пульсирует в каждой плитке пола, в каждой песчинке пляжа, что каждая крупинка бытия сияет и переливается отблеском вечности, что мы все едины и каждый из нас един с космосом, – и в конце концов они добились своего, заставили нас забыть, что мы не умрем. И потому я говорю: сила либерализма – в его мягкости, в его каучуковости, в его тактике амортизации. Режим вбирает в себя любой протест.
– Но насилие… насилие, направленное против капиталистического общества… разве это не единственное, что общество не может вобрать в себя?
– Милая моя малышка, увы, это ложно, даже если так учил Маркузе, даже если это сказал сам Бол-Кунац! Система вбирает в себя и насилие. Либеральный капитализм обращает насилие оппозиции в свой капитал, запугивает им средние классы, их страхом укрепляя свою власть.
– Значит, Система непобедима? – с улыбкой говорит блондинка, ставя бокал на белоснежную скатерть. Звенит третий звонок, зрители один за другим покидают фойе. Пожилой мужчина с волосами, чуть тронутыми сединой, подает руку своей спутнице:
– Да. Система убьет одних и инкорпорирует других. Вот и весь выбор: стать частью системы или умереть. И ты знаешь мой выбор.
Зрители рассаживаются, мягкие бархатные кресла принимают их в свои объятья, инкорпорируют их ягодицы, обхватывают обнаженные спины дам, усталые, полусогнутые спины их спутников.
Это – история поражения. Система убила одних и инкорпорировала других, а меня – выплюнула, как изжеванный, потерявший вкус чуингам. Я мечтала, что моя дочь будет расти в новом мире, но мать сразу после роддома забрала у меня Моник. Ты даже не знаешь, кто ее отец, – пусть и она не знает, что ты – ее мать. Год в психиатрической лечебнице ломал и не таких, как я. Вежливые люди в белых халатах, смирительная рубашка, мягкие стены, аминазин и электрошок перемешали мои воспоминания, перетасовали, как колоду крапленых карт. Я видела лучшие умы своего поколения, мой ум разрушен безумием, я больше не верю в победу, не верю в борьбу… теперь я – только зритель.
Поднимается занавес. На сцене – комната, стены покрыты шестиугольными плитками. В центре – привязанный к стулу бородатый и длинноволосый юноша в испачканных голубых джинсах и разорванной рубашке. Хорошо виден мускулистый торс, покрытый густым волосом. Женский голос спрашивает, вероятней всего – из скрытых динамиков:
– Как ваше имя?
– Куронь и Модзелевский.
– Что?
– Куронь и Модзелевский, – повторяет юноша.
По залу проносится шепоток недоумения. Зрители переглядываются: он что, обдолбался? Что он несет? В конце концов, это неуважение к суду.
– Обвиняемый, перестаньте валять дурака!
