— Нет… — ответили мужчины хором.
— Это означает, что, когда Кастро падет, у них будет три дня на то, чтобы убивать. Они считают, что нужно три дня для того, чтобы очистить Кубу от коммунистической чумы так, чтобы она больше никогда не вернулась.
— Мы сейчас говорим о ненормальных экстремистах… — сказал Фридман.
— Да, — согласился я. — Об экстремистах, уж это точно. Но они — кубинцы. Или были ими. Они не учились в Колумбийском университете и не ели колбаски из гребешков, когда Кастро украл их собственность, уничтожил компании, выстроенные несколькими поколениями их семей, изнасиловал их дочерей…
— Куба и до революции была несправедливым и коррумпированным обществом! — заявил Дэвид Фридман.
— А теперь стала справедливой и свободной от коррупции?
— Рауль, речь идет о надежде! Надежде для третьего мира. Надежде на справедливость. Надежде на то, что власть военной промышленности и интернациональных корпораций не поработит все народы земли.
Я вертел в руках изысканную маленькую брошюру, которую мне только что дал официант, почти неслышно произнеся «простите».
— Надежде на то, что у вас в желудке останется место для фиников в карамели с анисовым сорбетом, козьим сыром и мятным медом? — спросил я. — Чертов коммунист.
— Рауль! — в телефоне раздался голос барабанщика Роберто.
Был ноябрь. Я переехал на Вашингтонские холмы и получил работу в книжном магазине в районе Морнингсайд. Магазин специализировался на латиноамериканской литературе, и там я последовательно отказывался выставлять книги Габриэля Гарсиа Маркеса. Теперь мы редко общались с Роберто.
— Рауль, немедленно включи телевизор!
— Какой канал?
— Я думаю, любой.
Я включил. Там показывали Европу. Было темно — здесь все еще стоял день, — а люди были одеты по-зимнему. Они носили камни.
— Боже мой, Рауль… Ты только посмотри, что творится. Все кончилось.
Люди трудились в приподнятом настроении. Они разбирали камни. Три дня, подумал я.
На протяжении последующих недель напряжение нарастало. Восточный блок в Европе исчез — казалось, что его вообще никогда не существовало. Мы могли порадоваться за венгров, но своя рубашка ближе к телу. А что делал Фидель? Внезапно его речи стали весомыми.
16 ноября, через неделю после падения Стены, Фидель говорил о том, как хорошо он научился готовить рис с бобами, когда сидел в тюрьме на острове Исла-дес-Писнес. 2 декабря он произнес речь о кубинских больницах и высокой детской смертности в Вашингтоне, округ Колумбия.
7 декабря в речи, транслировавшейся из Гаваны по радио и телевидению, Фидель говорил о кризисе в Восточной Европе: Эти страны повернулись спиной к международной солидарности и борьбе против империализма. Вместо этого там обосновался капитализм. Систематическое низвержение социалистических ценностей… так называемые реформы капиталистической направленности… империализм приглашает социалистические государства Восточной Европы принять участие в массовом грабеже[97].
Услышали ли мы слова «важные и необходимые реформы»? Нет, не услышали. Задолго до Рождества — понятия, не имеющего значения для социализма, — направление развития было обозначено. На этой дистанции Куба осталась в одиночестве.
25 декабря румыны казнили Николае Чаушеску и его жену. Никто не тронул и волоса на голове Фиделя. Его благословили на геополитическую изоляцию и полный государственный контроль над средствами массовой информации. Большинство кубинцев не знало, что происходит в мире.
Еще до окончания 1989 года простые кубинцы ощутили последствия этих событий. Начал пропадать бензин, и товары перестали доходить до потребителей. Миллиардные субсидии из Советского Союза быстро уменьшались. Кто-то сказал «рыночная цена», и полмира стало кричать: «Рыночная цена».
В начале 1990 года я начал посылать на Кубу деньги. У меня их было немного, и я знал, что режим украдет семьдесят пять процентов из отосланного (никто на Кубе не говорил «рыночная цена» про иностранную валюту), но я боялся, что моя дочь будет голодать. И Хуана с Висенте. Впервые в жизни или, возможно, впервые с тех пор, как Ирис была младенцем, я взял на себя груз ответственности. И я этим гордился.
Но в 1991-м стало еще хуже, в 1992-м — хуже, чем в 1990-м и 1991-м, вместе взятых, а в 1993-м…
…Куба оставалась на дистанции в одиночестве. Periodo especial[98]. Кончился бензин? No problemo[99] — Фидель моментально направил в Китай две тысячи врачей, получил в обмен на них велосипеды и провозгласил Год велосипеда. Кончились продукты? Год воздуха и любви. Кончилось электричество? Год замечательного рассказчика. Кончился стиральный порошок? Год естественности. Кончилось спиртное? Год трезвости. Впрочем, последнее вычеркните. Такого не произойдет. Не должно произойти.
В первую майскую среду 1990 года я, как обычно, пошел в бар «Ленокс-лаунж», сел на ближайший ко входу диван напротив музыкального аппарата, который, когда работала моя знакомая официантка, всегда играл фанк. В тот день он исполнял «Sexual Healing[100]» Марвина Гэя. Гэя застрелил собственный отец, когда я сидел в психушке.
Я больше не ждал встречи с Мутулой, как мне кажется. Или я просто был нетерпелив? Может быть, он ждал меня и точно так же ругал? Я уже не помнил, какой он получил срок.
Песня «Sexual Healing» еще не доиграла, когда ко мне подошла женщина. Она не была постоянной посетительницей бара. Она бы определенно пережила слово на «н», но ее белки были слишком яркими, мимика — слишком живой, язык — слишком розовым, а тело — слишком гибким.
— Это случайно не ты ждешь Лероя?
— Лероя? — переспросил я.
— Да… ты кого-нибудь ждешь? Ты ведь приходишь сюда каждый месяц?
Она говорила со мной, как с ребенком, отчетливо произнося слова.
— Я не идиот, я всего лишь иностранец, — указал я.
Она засмеялась.
— Прости, — сказала она. — Ты ждешь Мутулу-Шмутулу или не знаю, как уж он там себя называет? Ты его друг из кубинской тюрьмы?
— Да! — обрадовался я. — Ты знаешь что-нибудь о нем?
— Джойс. — Она протянула мне руку. — Я младшая сестра Лероя… Мутулы.
— Рауль Эскалера. Это официантка тебя разыскала?
— Официантка… нет. Лерой умер. Он рассказал одному другу о вашей дурацкой договоренности, и я подумала, что мне надо прийти сюда и сказать, чтобы ты его больше не ждал.
— Он умер? Откуда ты узнала? От чего он умер?
— Я не умею читать по-испански. Но, по словам моего соседа, в письме написано «гибель при попытке к бегству».
— Джойс, обычно это означает, что его замучили до смерти. Затащили в подвал и избивали до тех пор, пока сердце не остановилось. Он был не так молод.
— Что ты такое говоришь? Неужели это произошло на Кубе? Я считала кубинцев приличными людьми.
— Don’t get me started[101]. — Произнося эту идиому, я испытал определенную гордость.
— Да нет, Рауль. Get started[102]. Расскажи о моем брате и тюрьме, в которой вы сидели. Понимаешь, я совсем не знала Лероя. Я на двадцать лет моложе его.
— Манго, имбирь, мартини, — сказал я.
— О’кей.
Мы просидели до закрытия «Ленокс-лаунж». Потом поехали дальше, в центр, на такси. Потом поехали домой, взяв одно такси на двоих. На улице Риверсайд-драйв машина круто повернула, и Джойс оказалась в моих объятиях: до сих пор у нас были только прикосновения типа сейчас-твоя-очередь-немного-меня-послушать. А теперь мы стали целоваться.
Джойс была зубным врачом, а мне как раз он и был нужен. Она была настолько же «черной», насколько я был «белым». Она переносила слово на «н». Через секунду она дала мне пощечину и обозвала «чертов дего» и «wetback[103]». Но когда ее кожа касалась моей, это было так восхитительно, что я позволил лексикону ее мертвого брата вырваться наружу.
С тех пор, как я спал с женщиной, которая не была одной из сестер Эррера, прошло двенадцать лет.
Вы верите в чудеса? Или в случайности вроде возникновения разумной жизни на шаре для боулинга, летящем в бесконечном вакууме?
Смотрите: в Нью-Йорк-Сити живет двенадцать миллионов человек. (Случайность: столько же, сколько на Кубе.) Полтора миллиона живет на Манхэттене. В дневное время здесь находится как минимум в три раза больше людей, то есть четыре с половиной миллиона. Скажем, что в то время я знал в этом городе двадцать человек.
Как велики шансы на то, что моя знакомая, которая живет в Нью-Йорке, но я об этом не знаю, пройдет мимо окна закусочной, где я ем блины с яблоками и кукурузным сиропом и с беконом, скажем, часов в десять утра? И, чтобы еще уменьшить вероятность, — знакомая, на которой я был женат?
