— Так тебе и надо! Ко мне бес приходил — и то я не дерусь…
Через час Клава кричала нечеловечески — укрутка высохла и впилась в тело раскаленными клещами. И чем больше она сохла, тем боль становилась невыносимее, и Клавины крики не слабели, не иссякали, а только хрипли и наливались звериным отчаянием.
Ольга Степановна нравоучительно заметила:
— Теперь кричишь? Раньше думать надо было — когда возбудилась…
Анна Александровна судорожно вздохнула, будто застонала, еле слышно сказала:
— Господи! Прости меня, грешницу…
Я ни о чем не думала. У меня была пустая, вялая голова. Непроглядная тьма Сычевки медленно надвигалась на меня.
Пришла сестра Вика и, как всегда, равнодушно, почти не глядя, прямо через простыню вколола Клаве аминазин.
Постепенно стихал рев и крики Клавы. А Ольга Степановна, ни к кому не обращаясь, ткнула пальцем в газету и сказала грустно:
— Вот мы все на жизнь жалуемся. А в Америке-то тоже не сахар — каждую неделю жизнь хужеет и дорожает…
Я попросила Анну Александровну:
— Расскажите что-нибудь…
Негромко успокаивающе шелестел ее голос, я вслушивалась и вспоминала слова Библии, но из какой книги — напрочь утекло из памяти.
— …Нимрод-завоеватель основал державу огромную и могучую, и возгордился, и задумал основать всемирное царство под своей державой. И было это Богопротивно, поскольку определил Господь потомкам Хама быть рабами других. Могущество свое и центр всемирной власти своей порешили хамиты прославить башней до небес в Вавилоне. Предприятие безумное, неисполнимое и противное Божьей воле, высшему предначертанию.
И, когда закипела работа, обжигались кирпичи и заготовлялась земляная смола, Господь смешал язык их так, что они перестали понимать друг друга, воцарился хаос, прервалась работа и безумные строители рассеялись по всей земле…
Утром позвонил Шурик и сказал, что из наградного отдела Президиума Верховного Совета пришло письмо.
Я стоял босиком на холодном осклизлом полу — спросонья не мог найти тапки, переминался с ноги на ногу, слушал сиплый голос Шурика и думал о том, что следствие — это пинг-понг. Игра прерывается, если все мячики проваливаются в пустоту. Хоть один должен возвращаться.
— …Референт Храмцова пишет, что разыскиваемый тобой Жигачев, судя по сообщаемым тобою отрывочным сведениям — Дмитрий Миронович Жигачев, 1923 года, уроженец Москвы, призван на фронт в сорок втором…
Как холодно! Скоро зима, а все равно не топят. В глубине квартиры шмыгал тяжело в своих подшитых валенках Евстигнеев, где-то кричали Нинкины пацаны.
Шурик сказал:
— Храмцова уверена, что ты собираешься написать о нем героическую повесть…
— Кто знает, — хмыкнул я.
— Вот она пишет, что в сорок четвертом году награжден медалью «За отвагу» и орденом Славы 3-й степени, а в сорок пятом году — орденом Красной Звезды, Отечественной войны 2-й степени, медалями «За взятие Кенигсберга» и «За победу над Германией»…
— Что и говорить — геройский паренек Жигачев, зря, что ли, он понравился Лаврентию Второму…
— Ничего, его подвиги еще впереди — вот, январь 1948 года: награжден командованием спецвойск МГБ СССР за выполнение боевого задания против националистических банд орденом Красного Знамени…
Вот так-то! Наверное, немало удивился бы при жизни Соломон, если бы узнал, что двух безоружных евреев сочтут даже не одной, а несколькими националистическими бандами.
— Там больше ничего нет? — спросил я.
— Тут написано: «До призыва в Красную Армию Жигачев Д. М. проживал в Москве, в Кривоколенном переулке, д. 6, кв. 12». Все. Подпись — референт Храмцова. Тебе привезти письмо сейчас?
— Нет, Шурик, у меня разные дела. Я уезжаю. Давай к вечеру. Приедешь?
— Конечно, Алеша, приеду…
Околевая от холода, я помчался к себе в комнату, но мне заступил дорогу Евстигнеев:
— Слышь, Алексей Захарыч, Нинка-то дня два уже домой не приходит. Ребяты одни по квартире бегают. Жрать хочут, я же их с моих доходов кормить не стану…
— Погоди, — я вынес ему из комнаты десятку: — Купи ребятам каких-нибудь харчей, а себе выпить. Нинка догуляет, глядишь не сегодня, завтра объявится…
Купюра исчезла мгновенно, будто он за щеку ее спрятал.
— Это дело, это дело, — бормотал он. — Эть баба какая блудная, параститутка пропащая, совсем щенков своих забросила… А тут холод такой…
— А когда топить начнуть?
— У нас топить не будут… — равнодушно сказал Евстигнеев.
— То есть как это — топить не будут? — удивился я.
— Отключили нас от системы отопления… Порушено у нас здесь всё… Текёт все… Трубы прохудились, батареи старые… Слесарь давеча приходил, отключил нас совсем от котельной…
У меня зуб на зуб не попадал, пока я одевался. Из куртки достал бутылку из-под лекарств для укрепления сердечной мышцы — в ней прозрачно плескалась заботливо налитая вчера водка. Сковырнул зубами пластмассовую пробку — затычку, опрокинул бутылочку — и почти сразу согрелся. И сердце перестало мучительно ныть. Хорошее лекарство. Бутылка удобная — граммов на триста. Вроде «пепси-колы».
Господи, как я стал свободен! Для меня больше нет запретных вещей и поступков. У меня осталось так мало времени, что дозволено мне все. Дороговато стоит свобода. Но если заплатил — можно все.
Папкиным проклятьем заплатил я за право выскочить в холодную моросливую мглу тусклого октябрьского утра, махнуть рукой таксисту — в кармане еще несколько севкиных сторублевок — и скомандовать: «В Щукино».
Там мои сегодняшние дела, там, наверное, конец моих дней, туда привела меня душевная боль по имени «обеспокоенность правдой», там атомный институт, там работает начальником режима Петр Григорьевич Шубин, скромный, ничем не приметный ангел смерти.
Сидя в такси, я каждый раз оборачивался, пытаясь рассмотреть сквозь заднее запотевшее окно, угадать — в какой из этих бесчисленных «Волг», «Жигулей», «Москвичей» едут мои преследователи. Но в этот час тысячи машин мчат по улицам. И к атомному институту подъезжает много машин одновременно.
Я знал, где находится административный корпус — года три назад я выступал с группой писателей перед учеными-физиками. Как они хохотали над моими маленькими смешными рассказами! Ах, как вас завлек бы сейчас мой длинный печальный рассказ!
Но меня больше никто не зовет к вам выступать. Я приехал сам. И нужен мне только один человек. Петр Григорьевич.
«Жив ведь! А-а? Ты его сыщи!»
Огромный вестибюль, перегороженный металлическим забором. С двух сторон в стенах квадратные окошки, похожие на собачьи кормушки. Может быть, там внутри действительно сидят собаки, а с этой — выстроились перед бойницами физики, протягивают в окно квадратики залитых в целлофан пропусков, а оттуда собака выкидывает им алюминиевую бирку.
Торопливо бегут ученые с биркой к центру забора, где стоят два огромных шкафа под охраной вахтера. Физики показывают алюминиевую бирку вахтеру, потом бросают ее, в щель шкафа, там что-то гудит и пощелкивает, затем на электронном табло вспыхивают красные светящиеся цифры — наверное, номер мыслителя с биркой, и отскакивает в сторону штанга турникета, ученые спешат к себе на рабочее место подумать о природе мироздания.
И вахтеры невиданные — молодые рослые парни в велюровых несмятых шляпах, коричневых одинаковых плащах со стальной опухолью пистолета на заднице. Это — кадры Петра Григорьевича.
Я подошел к окошку с надписью «Бюро пропусков», заглянул туда и вместо собаки увидел вахтера в несмятой шляпе. Им вместо фуражек выдают шляпы. А на посту надлежит быть в головном уборе.
— Мне надо позвонить Петру Григорьевичу, — сказал я.
— Фамилия? — невыразительно спросил он, чуть сонно.
— Шубин.
— Я спрашиваю вашу фамилию, — так же сонно спросил он.
— Алексей Епанчин, я писатель, — и протянул ему свой писательский билет. Он его проработал до последнего штампика об уплате членских взносов, положил на стол, взял толстую линованную тетрадь и переписал в нее все, что было написано в билете, потом тетрадь отложил, а билет накрыл огромной мясистой ладонью.
— Я вас слушаю, — сказал он, будто я только что заглянул в окно.
— Мне нужен телефон Шубина.
— Он вам назначил встречу?
— Какое ваше дело? — озверел я. — Я вас спрашиваю о телефоне!
— А я вас спрашиваю, назначена ли вам встреча, — с непреклонностью камня ответил вахтер.
— Это я должен Шубину назначить встречу! Он ждет меня! — выкрикнул я ему в сонную рожу-маску.
У него чуть дрогнула губа. С таким же успехом я мог орать на шкаф-турникет с электронным контролем бирок. Номер не соответствует, штанга не откроется.
