Он всюду странствовал, постигая тайны времени, тайны пространств, и заклинал художников будущего вести тщательные дневники жизни – «смотреть на себя как на небо и вести точные записи восхода и захода звезд своего духа».
В странствиях Велимир Хлебников делал записи на обрывках случайных бумаг и складывал в наволочку от подушки. Это был его поэтический дневник.
«Мы стоим у порога мира, когда будем знать день и час, когда мы родимся вновь, смотреть на смерть как на временное купание в волнах небытия. По мере того как обнажаются лучи судьбы, исчезает понятие народов и государств и остается единое человечество, все точки которого закономерно связаны», – писал Хлебников на клочке бумаги и бросал в наволочку.
Наверное, и это прекрасное стихотворение хранил до поры до времени в наволочке Велимир Хлебников:
Мне мало надо!
Краюшку хлеба
И каплю молока.
Да это небо,
Да эти облака!
Глава 21
«Люблю я карих лошадей»
Чьи бы вы ни раскрыли дневники, я имею в виду те, что автор доверил читателю, перед вами возникнет личность, неповторимая интонация, особая стилистика… Хоть возьмите «Записные книжки» Ильи Ильфа, автора «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка» (Ильф и Петров); тома с письмами Чехова; письма, дневники, записные книжки журналиста, артиста, барда Юрия Визбора; письма и дневники поэта, сценариста, режиссера Геннадия Шпаликова (фильмы «Долгая счастливая жизнь», «Застава Ильича», «Я шагаю по Москве», «Я родом из детства», «Стеклянная гармоника», «Ты и я»… – один другого лучше. А стихи!) или «Дневник на клочках» мировой актрисы Фаины Раневской.
Очень вы удивитесь, прочитав книгу «И была жизнь…» самодеятельного художника Ивана Егоровича Селиванова. Фактически наш современник, а речь у него, весь склад ума, художественный взгляд на жизнь – каких-то стародавних времен. Из его дневников, писем, картин, полуфантастических-полуреальных зарисовок возникает обыкновенная судьба – деревенский Север, беднота, странничество, тяжелые работы, полная незащищенность. Жизнь эту продувают насквозь холодные ветры, заливают дожди, заваливают снега… Разлука с единственным близким человеком, одинокая старость, дом престарелых…
Но какой необыкновенный взгляд у Селиванова Ивана Егоровича на мир и на свое пребывание в мире. Все привлекает его внимание: каждое лицо, предмет, ко всему относился он до скончания дней с трепетом и почитанием.
Его книгу не сравню я ни с одним захватывающим детективом или любовным романом, все меркнет перед волнующей глубиной этого простого и безыскусного рассказа:
«Я только что из деревни, окунулся в большой губернский город. В поисках счастья. Счастье – где ты есть? Почему ко мне не подходишь? Иль ты боишься меня? Все мои мечты и помыслы: подойди же, счастье, ко мне. Хотя бы мне увидеть вас в лицо – ваш образ. Может, я с тобой подружился, и обнял бы тебя, и расцеловал бы тебя, а ты все же боишься меня. Ты, счастье, – человек всеобъемлющий, всезнающий».
«Решил сегодня я пойти на вольный воздух погулять. Очистить легкие от всякой пыли… Открыл я дверь избы своей. Совсем другой вдыхаю воздух. И как бы радуется грудь, смеются легкие. Улыбается весь божий свет».
«Мечтал я с вечера, что завтра буду делать. Возьму ведро, открою погреб. Накладу картошки, промою, а потом подумаю, что я приготовлю. Сварю в мундире я картошку, может, пюре сделаю, а может, суп-похлебку сготовлю – что сумею. Что сварю – тем и питаться буду. Если нет картошки и нет копейки про запас, дело плохо. Иди в магазин, купи хлеба… Отрежь от булочки кусочек, возьми соли. Солью посоли хлебушко, водичкой мутной запивай из-под снега».
«Здравствуй, Петя (текст в книге около его картины «Петух». – М.М.)! Я к тебе. Принес гостинца. Смотрю давно я на тебя. Стар ты стал, красу младую потерял. Пока живи, не умирай, красавец мой, тебя храню, как особую реликвию красоты твоей. Твоя красота на полотне снята мной уже давно. Известна в Лондоне людям. Не погасла слава о тебе. Ты будешь жить на полотне, пока полотно не развалится и краски не померкнут».
«Люблю я карих лошадей».
«Любовь – необъяснимое дело, и об ней слишком много разговоров, я не хочу в них вдаваться. Считаю, любовь зарождается от душевного взаимопонимания. Хорошие отношения, когда каждый знает, что другой не покинет его. Это и есть любовь».
«Считаю за счастье быть независимым от других. Пусть будет в избушке моей неуютно и грязно, это неважно. За важность посчитаю зимою в избушке моей тепло. Подобных мне мужиков и старух сколько угодно на всей земной коре».
Емкое слово у Ивана Егоровича Селиванова, колоритное, насыщенное. Могучая интонация. Пристальное внимание ко всему. И в слове, и в рисунке, и в живописи. Есть чему поучиться нашему брату. А он и пишет:
«Предлагаю каждому читателю читать писанину мою со вниманием, ибо прозорливых людей в человечестве единицы».
Только бы мы с вами оказались в их числе!
И – другая планета: «Записные книжки» Сергея Довлатова. Ленинградский писатель, наш современник, эмигрировал в Америку, жил в Нью-Йорке. Вошел в двадцатку лучших писателей США, на Западе было издано и переведено на европейские языки множество его книг.
К счастью, теперь и мы с вами тоже читатели Довлатова. (Только не провороньте своего счастья!) Сначала в России появились повести «Заповедник» и «Чемодан», и вот уже который год издаются и переиздаются компактный четырехтомничек с нежными и в то же время хулиганскими рисунками художника Александра Флоренского, повести «Зона» и «Компромисс», почти все собрание сочинений.
Кто-то хорошо сказал: художественная мысль Довлатова проста и благородна – рассказать, как странно живут люди, то печально смеясь, то смешно печалясь.
И среди крупных, теперь знаменитых вещей не затерялись «Записные книжки» – «Соло на ундервуде». Например, такие записи:
«Хармс говорил:
– Телефон у меня простой – 32–08. Запоминается легко: тридцать два зуба и восемь пальцев».
«Я болел три дня, и это прекрасно отразилось на моем здоровье».
«Соседский мальчик:
– Из овощей я больше всего люблю пельмени…»
«По Ленинградскому телевидению демонстрировался боксерский матч. Негр, черный как вакса, дрался с белокурым поляком.
Диктор пояснил:
– Негритянского боксера вы можете отличить по светло-голубой каемке на трусах».
«Самое большое несчастье моей жизни – гибель Анны Карениной!»
Все это вошло потом в его повести и рассказы.
«Записные книжки» Довлатова поэт Виктор Некрасов назвал собранием новелл, одни из которых занимают полторы строки, а иные растягиваются до целой страницы, но это всегда законченные новеллы со всеми чертами настоящей прозы: изяществом, ясностью, юмором и глубиной.
То же можно сказать и про «Монохроники» Юрия Коваля, которые автор считал хотя и неполной и разрозненной, но все-таки хроникой его жизни. Они были изданы в толстой книге «АУА». В издательстве «Подкова» вышли целых два тома – «АУА» и «Листобой»: рассказы, песни, стихотворения, повести – с живописными картинами Коваля, его рисунками и фотографиями.
Но я видела «Монохроники», сделанные рукой Юры: альбом внушительных размеров, записки, рукописные заметки, рисунки, я ведь говорила вам, что Коваль – художник!
Вот первая запись – «Рябиновый год». (Обратите внимание, какие разные у авторов дневников объект наблюдения, угол зрения, интонация и «градус» взаимодействия с НАТУРОЙ. Но есть одна общая черта: любовное и глубокое погружение в случайную, казалось бы, картину жизни, которая неожиданно предстает перед твоими глазами. Читать такой текст надо медленно, смакуя каждое слово, как его творил мастер.)
«Повсюду, под Москвой, очень много рябин. Зрелые полные гроздья. Какой-то рябиновый год. Не успевши выехать из Москвы и не доехавши до Загорска, купили для смеху и наслаждения ящик помидоров. Рябина и помидоры чем-то похожи меж собой.
Рябиновые годы, как я знаю, случаются редко. Я помню несколько за свою жизнь. Годы эти не были для меня безмерно счастливы, зато уж пожалуйста – сколько угодно рябины».
И маленькая приписка его рукой – прямо в книге:
«…Говорят, високосные годы – рябиновые».
«Нашли на дороге убитого, как видно, сокольцом козодоя. Необыкновенность его облика – крупные глаза, странные волоски, торчащие из широко распахнутого рта. Нет, наверное, не соколец. Скорее – сова. Козодой – птица вечерняя. Крылья у него стройные, узкие, стремительные».
«Болотная дорога привела меня вначале к брошенной в ольшанике ржавой барже. Будто из-под баржи вытекал торфяной ручей. С полсотни шагов прошел я по ручью, и, окруженная лесами, открылась мне медленная болотная река. Это и была – Модлона.
Модлона – ударение ставят местные жители на первом слоге. Это обычно в вологодских краях – Модлона, Сухона…
