Несмотря на свое любопытство, я решил дать Саулу рассказать историю по-своему и в его собственном темпе.
– Продолжайте.
– Ну, съел я сэндвичи. Я даже съел их тем же способом, каким ел в детстве – всасывая яичную начинку. Но и это не помогло. Мне нужно было что-то посильнее. Это письмо было слишком ужасающим. В конце концов я убрал его в ящик письменного стола в своем кабинете.
– Нераспечатанным?
– Нераспечатанным. И оно до сих пор не распечатано. Зачем его вскрывать? Я знаю, что в нем. Читать эти слова означает только еще сильнее растравлять рану.
Я не знал, о чем говорит Саул. Я даже не знал о его связях со Стокгольмским институтом. Теперь я уже изнывал от любопытства, но находил извращенное удовольствие в том, чтобы не удовлетворять его. Мои дети всегда дразнили меня за то, что я разворачивал подарок сразу же, как только мне его вручали. Без сомнения, мое терпение в тот день показывало, что я достиг определенной степени зрелости. Куда торопиться? Саул вскоре все мне объяснит.
– Второе письмо пришло через восемь дней. Конверт был идентичен первому. Я положил его в тот же ящик, что и первое. Но спрятать их – это не решение. Я не мог перестать думать о них, хотя мысли о них невыносимы. Если бы только я никогда не ездил в Стокгольмский институт!
Он вздохнул.
– Продолжайте.
– Большую часть двух последних недель я провел в фантазиях наяву. Вы уверены, что хотите все это услышать?
– Я уверен. Расскажите мне об этих фантазиях.
– Ну, иногда я воображал себя на суде. Я появляюсь перед сотрудниками института, они одеты в парики и мантии. Я превосходен. Я отказался от адвоката и поразил всех тем, как отвечал на все обвинения. Вскоре стало ясно, что мне нечего скрывать. Судьи были в смятении. Один за другим они оставляли ряды и спешили первыми поздравить меня и попросить прощения. Это один вид фантазий. На несколько минут они заставляли меня почувствовать себя лучше. Другие были не так хороши и очень болезненны.
– Расскажите мне о них.
– Иногда я чувствовал как будто стеснение в груди и думал, что у меня инфаркт, немой инфаркт. Таковы его симптомы – никакой боли, только затрудненность дыхания и стеснение в грудной клетке. Я пытался посчитать пульс, но никак не мог найти чертову артерию. Когда я наконец нащупал ритм, то стал спрашивать себя, действительно ли он идет из лучевой артерии или из мелких артериол в моих пальцах, сжимающих запястье.
Я насчитал около двадцати шести ударов за пятнадцать секунд, двадцать шесть на четыре – это сто четыре в минуту.
Затем я спросил себя, хорошо это или плохо? Я не знал, сопровождается ли немой инфаркт учащенным или замедленным пульсом. Я слышал, что у Бьорна Борга пульс пятьдесят.
Потом я стал фантазировать о том, чтобы разрезать артерию, ослабить давление и выпустить кровь. При пульсе сто четыре в минуту сколько времени пройдет, пока я потеряю сознание? Затем я подумал о том, чтобы ускорить пульс и заставить кровь вытекать быстрее. Я мог добиться этого на велотренажере! За пару минут я мог увеличить пульс до ста двадцати.
Иногда я представлял себе, как кровь наполняет бумажный стаканчик. Я мог слышать, как с каждым ударом сердца струя ударяется в навощенные стенки стакана. Возможно, сто ударов наполнят стакан – это всего пятьдесят секунд. Затем я стал думать о том, как разрезать запястья. Кухонным ножом? Маленьким острым с черной ручкой? Или бритвенным лезвием? Но больше нет режущих лезвий – только съемные безопасные. Раньше я никогда не замечал исчезновения бритвенных лезвий. Думаю, так же исчезну и я. Без следа. Может быть, кто-нибудь и вспомнит обо мне в какой-нибудь странной ситуации, как я подумал о пропавших бритвенных лезвиях.
Но лезвия не исчезли. Благодаря моим мыслям они еще живы. Знаете, не осталось в живых никого из тех, кто был взрослым, когда я был ребенком. Так что как ребенок я мертв. Когда-нибудь, лет через сорок, не останется в живых никого, кто вообще когда-либо знал меня. Вот тогда я умру по-настоящему — когда не буду существовать больше ни в чьей памяти. Я много думал о том, что какой-нибудь очень старый человек является последним из живущих, кто помнит другого человека или целый круг людей. Когда этот человек умирает, весь этот круг тоже исчезает из живой памяти. Я спрашивал себя, кто будет тот последний человек, чья смерть сделает меня окончательно мертвым?
Последние несколько минут Саул говорил с закрытыми глазами. Внезапно он открыл их и обратился ко мне:
– Вы сами просили. Вы хотите, чтобы я продолжал? Все это довольно мрачные вещи.
– Все, Саул. Я хочу точно знать, через что вы прошли.
– Самым ужасным было, что мне было не с кем поговорить, не к кому обратиться, некому довериться – у меня нет верного друга, с которым я осмелился бы поговорить обо всем этом.
– А как же я?
– Не знаю, помните ли вы, но мне потребовалось пятнадцать лет, чтобы решиться и прийти к вам впервые. Я просто не мог вынести того позора, которым для меня является возвращение к вам. Мы добились вместе такого успеха, я не мог побороть стыд и явиться назад побежденным.
Я понимал, что имеет в виду Саул. Мы работали вместе очень продуктивно полтора года. Три года назад, заканчивая терапию, мы с Саулом очень гордились изменениями, которых он достиг. Наша заключительная сессия была веселым выпускным вечером – ей не хватало только духового оркестра, сопровождающего его победный марш в открытый мир.
– Поэтому я пытался справиться с этим сам. Я знал, что означают эти письма: они – мой окончательный приговор, мой личный апокалипсис. Думаю, я убегал от них шестьдесят три года. Теперь, может быть, из-за того, что я стал медлительным – из-за моего возраста, веса, моей эмфиземы, – они меня нагнали. Я всегда находил способы отложить приговор. Вы их помните?
Я кивнул:
– Некоторые из них.
– Я рассыпался в извинениях, унижался, распространял слухи о том, что у меня прогрессирующий рак (это никогда не отказывало). И всегда, если ничто другое не работало, можно было просто откупиться. Я посчитал, что пятьдесят тысяч долларов исправят катастрофу со Стокгольмским институтом.
– Почему вы передумали? Что заставило вас позвонить мне?
– Третье письмо. Оно пришло дней через десять после второго. Оно положило конец всему – всем моим планам, всем надеждам на спасение. Полагаю, оно также положило конец моей гордости. Через несколько минут после его получения я уже звонил вашему секретарю.
Остальное я знал. Мой секретарь сказала об этом звонке.
– В любое время, когда доктор сможет принять меня. Я знаю, как он занят. Да, неделя после вторника – отлично, никакой срочности.
Когда секретарь сказала мне о его втором звонке через несколько часов («Мне неприятно беспокоить доктора, но я хотел узнать, не сможет ли он уделить мне хотя бы несколько минут, но только чуть раньше»), я увидел в этом знак, что Саул попал в безвыходное положение, и перезвонил ему, чтобы договориться о немедленной консультации.
Потом он продолжил, кратко пересказывая события своей жизни, случившиеся после нашей последней встречи. Вскоре после окончания терапии, около трех лет назад, Саул, крупный нейробиолог, получил выдающуюся награду – приглашение на шесть месяцев в Стокгольмский исследовательский институт в Швеции. Награда была щедрой: стипендия в 50 тысяч долларов без каких-либо условий, и он мог вести свои собственные исследования или участвовать в совместной исследовательской или преподавательской работе в любом объеме по своему выбору.
Когда он прибыл в Стокгольмский институт, его приветствовал доктор К., знаменитый специалист по клеточной биологии. Доктор К. имел величественный вид: он разговаривал на безупречном оксфордском диалекте, его семидесяти пяти годам не удалось его согнуть, и все сто девяносто три сантиметра его тела участвовали в формировании величайшей в мире осанки. Бедный Саул изо всех сил вытягивал шею и грудь, чтобы достичь ста шестидесяти восьми сантиметров. Хотя другие находили его старомодный бруклинский говор привлекательным, Саул ежился при звуке собственного голоса. Доктор К. никогда не получал Нобелевскую премию (хотя и был два раза претендентом), но он, несомненно, был сделан из того же теста, что и лауреаты. Тридцать лет Саул восхищался им издали, а теперь в его присутствии с трудом мог собраться с духом и взглянуть в глаза этого великого человека.
Когда Саулу было семь лет, его родители погибли в автокатастрофе, и его вырастили дядя и тетя. С тех пор лейтмотивом его жизни стал неустанный поиск дома, привязанности и одобрения. Неудачи всегда наносили ему жестокие раны, которые медленно заживали и еще больше усиливали его чувство собственной незначительности и одиночества; успех приносил бурную, но мимолетную радость.
Но в тот момент, когда Саул приехал в Стокгольмский исследовательский институт, в тот момент, когда его приветствовал доктор К., он ощутил странную уверенность, что цель уже у него в руках, что есть надежда на какое-то окончательное умиротворение. В тот момент, когда он пожимал энергичную руку доктора К., у него возник образ cпасения и блаженства – как он и доктор К. работают бок о бок в качестве полноправных партнеров.
