Альберт перенес свои пожитки туда, откуда было видно, как ручей вытекал из ущелья. Не слишком ли узкое это ущелье, пролезет ли он? Пожалуй, пролезет. Он подошел поближе и даже успел заметить просвет — выход из котлована. На свободу! Но вдруг…
— Ссыкха! — внезапно крик сзади. Сильный толчок мохнатых рук — и Альберт, как младенец, отлетел в сторону, ударился о землю, перевернулся раза два.
Встал. Огляделся. Никого.
Только ветки кустов шевелятся, потревоженные. И короткий вскрик — не то рыдающий, не то хохочущий, не то рычащий.
«В неки-и-им царстве, в неки-и-им государстве…» — ключница Пелагея, великая мастерица сказывать сказки, вздохнула, села у печки, пригорюнилась одной рукой и заговорила нараспев: «В неки-и-им царстве…» И вышла сказка под названием «Аленький цветочек». Так писал С.А. Аксаков лет сто тому назад, и ничего, казалось бы, нет общего между садами и чертогами зверя не зверя, человека не человека, а чудовища страшного и мохнатого, между его садами и голыми скалами вокруг. И ручеек, около которого, не выпуская ружья из рук, расположился вполне реальный лесоруб из Канады, был совсем не похож на вольную реку Бугуруслан в уфимских степях Башкирии. Там, среди снежных сугробов, торчали соломенные крыши крестьянских изб, а в барском доме у тепло натопленной печи будущий писатель слушал сказку ключницы Пелагеи. Сказку, сказываемую со всеми прибаутками, ужимками, оханьем и здыханием.
И ничего вроде общего нет, разве что общее небо, всех объединяющее. На это небо, лежа на земле, глядел Альберт, третий день проживая в гостях у сказки, и думал: на сколько времени ему растянуть свои припасы? Не объедать же ему листья с кустов, как это делают они. А главное, как удрать? Убить саскватча наповал, когда тот появится около него? Но остальные? Не навалится ли сзади на него хозяйка? Один удар ее тяжеленькой ручки… Вот ведь, вооружен до зубов и беспомощен — положение! Казалось бы, сейчас он один. Бери пожитки и уползай вверх по ручью — они туда за ним не влезут: ширина плеч у них чуть ли не метр. Но нет же! Эти существа умеют таинственно появляться ниоткуда. И тоже никуда исчезать.
В один из последующих дней Альберт сидел на спальнике, перебирал пищевые запасы, устанавливал рацион. Ясно одно: кофе можно не экономить. Он пересыпал остаток кофе в салфетку, спустился к ручью, пустой банкой зачерпнул воду, чтобы на спиртовке приготовить кофе. Вернулся — а у него гость!
Сидит на корточках около его вещей саскватч меньшой и с любопытством все осматривает. Когда подошел Альберт, он, выпрыгнув, сделал отскок. Так же, как прыгает лягушка — с корточек. И остался сидеть поодаль, — осмелел, не спрятался. Вот и у него в плечах — отмечал Альберт — с метр или чуть больше, не пролезет в туннель. А его наблюдатель сидел, скрестив ноги; согнутые колени лежали на земле. Он будто показывал Альберту подошвы ног: голые, кожистые, грязно-серого цвета и сплошные, как подушки на собачьих лапах. Только размеры — ого! И тут Альберт понял: отпечаток такой ноги будет похож на след от мокасина, если не отпечатаются пальцы. А они крючковатые и подвижные, большой палец умеет отходить в сторону.
Пришелец с жадным любопытством смотрел на спиртовку, на огонек и на банку, в которой варился пахучий кофе. «Придется с ним поделиться чем-нибудь», — подумал Альберт, вытащил из рюкзака пустую банку из-под тушенки и бросил ему. Тот вспрыгнул из сидячего положения упруго, как мяч, схватил банку, облизал ее изнутри и скрылся. Вернулся тотчас, таща за руку сестру.
«Ага, значит, и она поблизости, а я никого не заметил. Парень просит сувенир и для сестренки», — подумал Альберт и, допив кофе, сунул руку в рюкзак и вытащил банку с нюхательным табаком, — пеструю, расписную, нарядную, как пасхальное яичко. Высыпал остаток табака на землю, привстал и кинул молодой самке яркую вещичку. Она схватила ее, растянула безобразный рот, и Альберт — невозмутимый человек! — вздрогнул от неожиданности. Резкий внезапный звук!
Надо полагать, это был смех: она засмеялась. Альберту стало ее жаль: так смеялась бы идиотка. Пронзительный, вибрирующий звук. Он возник внезапно — из полной тишины — и внезапно закончился. Она скорчила несколько странных гримас: подергала выступающими челюстями. Взмахнула рукой, в которой всей горстью, кулаком, держала подарок, и исчезла. Лишь теперь Альберт понял — это был знак потрясшей ее радости.
Молодой саскватч тоже веселился. Вытянув вверх, как победный кубок, руку с пустой банкой, он карабкался по отвесной стене, цепляясь пальцами ног и пальцами одной руки. Вот так же, подумал Альберт, папаша этого молодца в ту ночь спускался, держась пальцами одной руки и пальцами ног, а в другой руке он нес не пустую банку, а добычу весом… Сколько весит он, плотный, тридцатилетний, с ружьем и запасом консервных банок?
В первый раз Альберт подумал не о том, как избавиться от своего сторожа, а о нем, о хозяине. С уважительным удивлением. Зачем он притащил его, Альберта, сюда? Из любопытства?
К тому дню, о котором пойдет речь, мистер Похититель уже три раза присутствовал при трапезе человека. На правах хозяина он садился довольно близко к Альберту и не только следил за всеми его движениями, не только подражал, как бы учась делать то же, но и дотрагивался до того или иного предмета.
В тот день оба самца сидели у костерка, зажженного Альбертом. Он заметил, что самки двигались вдали среди кустов, руками отрывали молодые побеги, рылись в земле, что-то вытаскивая — коренья? Казалось, хозяйка примирилась с его существованием, оставила его без внимания. За все время только раз пошла на него в наступление. Это было, когда все трое, ее дети и сам мистер, засиделись дольше обычного вокруг костерка. Их привлекало все: и огонь, и манера Альберта есть, и яркие банки, которые, опустошенные, доставались им. Альберт царственным жестом одаривал их по очереди.
У него оставались три пачки галет, четыре банки мясных консервов, по одной — рыбных и овощных и одна неначатая банка нюхательного табака.
Они все трое сидели вокруг Альберта: хозяин рядом. Вот тогда старая леди, люто взревновав, с разгону пошла на Альберта. Угрожающе подняв обе руки, она разинула широкую пасть.
Альберт встал. Взял ружье обеими руками. Но старый мистер тоже встал и пошел к ней навстречу. Уговаривающе бормоча, — утробно, как бормочут лягушки, он увел ее подальше. Умиротворять, с благодарностью подумал Альберт и понял: избавиться от похитителя ему становится все трудней: стрелять он не сможет, рука не поднимется.
В тот день, о котором пойдет речь, в тот решающий день мужская половина семейства присутствовала при трапезе гостя. Хозяин пытался фамильярничать с Альбертом и сидел к нему очень близко.
Светлоголовый, белокожий Альберт на корточках стерег закипающий кофе. Близко, даже слишком, мешая Альберту двигаться, тоже на корточках — он копировал позу человека, — большой и черный, как проекция в прошлое, как тень, отставшая в веках, — зверь не зверь, человек не человек.
Альберт милостиво не допил кофе, протянул ему. Тот выхватил банку и одним махом опрокинул в себя остатки — в основном гущу. Вкуса либо не почувствовал, либо дело было в другом: в престиже. Он пиршествует вместе с ним, существом высшего порядка, который умеет делать ярко-алый горячий цветок. Один раз старый мистер не выдержал и от крайней своей пытливости потрогал красный цветок — больно!
Подобревший после еды и кофе, Альберт залез в рюкзак и вытащил оттуда банку нюхательного табака. Парень взвизгнул, а хозяин молча уставился на нее. Может быть, ему было обидно, что та, другая такая же — необыкновенная, яркая! — досталась не ему. А первое лицо здесь он. И разве не он притащил на себе это живое чудо?
Альберт вынул из заднего кармана футляр, щелкнул кнопкой, вытащил нож, ковырнул им крышку банки. Снова, не торопясь, вложил нож в футляр — за ним наблюдали. Альберт обычными размеренными движениями закрыл крышку футляра, щелкнул кнопкой, положил нож в тот же карман. Снова сел поудобней.
Отодвинул пальцем крышку в банке, взял щепоточку табака, поднес к одной ноздре, нюхнул и откинул голову, вдыхая с удовольствием. Взял еще щепоточку, поднес к другой ноздре, и его лицо изобразило покой.
Хозяин повернулся к нему всем телом и смотрел просительно, да так выразительно, будто привык к подачкам. Альберт, держа в руках банку, протянул и ему: мол, примите, сударь, щепоточку табака. Угощайтесь.
Он ожидал, что и тот возьмет пальцами вежливую щепотку — мы все меряем на свой аршин. Но пальцы саскватча не умели складываться щепоткой. Он с нетерпеливой жадностью протянул руку, с силой выхватил банку, сцапал ее — долгожданную награду за свое подвижничество.
Поскорее, пока человек не передумал, саскватч опрокинул банку, всыпал себе в рот все содержимое. Проглотил единым духом. Вылизал банку изнутри, как он это делал с банками из-под свиной тушенки, консервированного молока и овощей.
