Подобными упражнениями неуравновешенные узники не только выражают протест следствию и режиму содержания, но и изгоняют наружу свои эмоции и страсти, снимают стрессы и даже развлекаются. Ничего иного им просто не остается.
Следственный изолятор — это несколько серых зарешеченных корпусов, заполненных длинными коридорами и тесными камерами, как правило, многоместными. Одиночные — только для смертников: каменные «мешки» в шесть-семь квадратных метров с маленькими окошками, забранными изнутри и с режимного двора железными решетками и жалюзи. В каждой такой камере под стенками два каменных помоста: один — для постели, другой — вместо стола. В углу зияет унитаз без стульчака. Он служит и умывальником. Из постельных принадлежностей выдаются только матрас, одеяло и подушка без наволочки. Никаких туалетных принадлежностей, кроме кусочка хозяйственного мыла и деревянной ложки. Металлическая представляет опасность: из нее легко сделать острую заточку.
Общие камеры отличаются от одиночных наличием двухъярусных нар и вместимостью — от двух до нескольких десятков человек. В стены вмонтированы маленькие зеркала, разрешены зубные щетки и зубной порошок, можно пользоваться электробритвами и кипятильниками. Унитаз прикрыт метровой перегородкой.
Питание трехразовое по обычной тюремной раскладке: хлеб, каша, картошка, щи и рыба, иногда мясо — вот почти весь рацион местной кухни. Готовят и раздают пищу сами заключенные, отобранные в состав хозяйственной обслуги. Во время завтрака, обеда и ужина в камеру выдаются алюминиевые ложки и тарелки, которые после трапезы сразу же отбираются.
Для особо строптивых имеются карцеры. Это одиночные камеры, где, кроме унитаза и нар, ничего нет. И ничего не положено, даже матраса.
Газеты выдаются ежедневно по одной в камеру, независимо от количества заключенных. Книги обмениваются один раз в десять дней.
Помывка в бане, в лучшем случае, еженедельная. Но даже самое тщательное мытье не отбивает неистребимого духа, замешанного на страхе и подавленности. Тяжелый, тошнотворный камерный смрад невозможно ничем перебить либо забить. Его впитывают одежда, волосы, кожа. Он преследует своих хозяев, как собака кошку.
Мощный энергетический клубок животного оцепенения носят в себе смертники, ожидающие казни длинные дни и страшные ночи, спрессованные в жуткие месяцы и годы. После рокового приговора областного суда дрожащими руками пишут прошение о помиловании в Верховный Совет. Через полгода получают отказ и строчат, задыхаясь от страха, «помиловку» в последнюю инстанцию, непосредственно Президенту. Все дела приговоренных к исключительной мере наказания составляют толстые тома, и только на их прочтение уходит уйма времени.
IПриговоренный к расстрелу за изнасилование и убийство несовершеннолетней А. Байков провел в тесном железобетонном мешке целых двенадцать месяцев. Выводили его из камеры только раз в неделю для помывки в душевой, но в наручниках, в окружении пяти контролеров и собаки. За все это время к нему никто не приходил на свидание, никто не писал писем и не приносил передач. Родители отказались от него еще десять лет назад, когда он за грабежи и попытку убийства получил первый срок.
Поначалу рослый, мускулистый и высокомерный, он таял, как воск, превращаясь в худого, сгорбленного и затравленного зверя. Его никто не дразнил, но ожидание расстрела — тяжкое испытание. Байков, как мог, разогревал огонек надежды на помилование, ждал амнистии, каялся. Вырезал из газеты и прилепил к стене портреты Президента и патриарха всея Руси. Но молиться и исповедаться не желал. И не чувствовал в этом никакой потребности. Его пустая, грешная душа, не обученная добру и вере, так никогда и не познала своего высокого предназначения.
За несколько дней до кончины он попросил у библиотекаря букварь для учеников первого класса. С упоением листал разноцветные страницы, то возвращаясь в детство, то подходя к грани помешательства.
Указания об этапировании или выводе к месту расстрела смертникам никогда не сообщаются. Байкова вывели из камеры под предлогом вызова к следователю прокуратуры для пересмотра дела. Но он не поверил:
— Это что? Все? — прохрипел и ткнул себя пальцем под челюсть.
— Да нет, — пытался разуверить его дежурный помощник капитан Бубка, — прокурор тебя требует, допросить хочет.
— Эх, Степа, Степа, твоими бы устами да мед пить, — прерывисто выдохнул Байков, брякнул наручниками и поплелся в свой последний путь.
Возле дежурной части его ждал наряд конвойного батальона во главе с бравым прапорщиком Димой Недураком, двухметровым самоуверенным командиром взвода. Байкову подсунули стандартный бланк протокола обыска заключенного под стражу.
— Вот здесь распишись, — дежурный ткнул пальцем в строку, где значилось: «заявлений и претензий по поводу обыска не имею».
Байков полез за пазуху, вынул огрызок карандаша и непослушными пальцами кое-как нацарапал несколько неровных каракулей. Карандаш выскользнул из дрожащей руки, упал на пол и покатился под сейф. Узник нагнулся, пытаясь дотянуться, и тут же получил сильный пинок в зад.
— Да не понадобится тебе больше карандаш! — загоготал Дима, наслаждаясь испугом и растерянностью заключенного.
IIЮрий Филимончук вырос в обеспеченной, добропорядочной семье. Хорошо учился. В аттестате за среднюю школу имел только одну тройку, награждался похвальными грамотами. Срочную армейскую службу завершил в звании сержанта на должности командира отделения. Окончил радиотехническое училище и работал мастером в областном теле-радиоателье. В браке состоял три года, имел десятимесячную дочь. С виду скромный, аккуратный и застенчивый паренек, вежливый и обходительный.
И, несмотря на все это, в один из дней двадцать пятого года своей жизни совершил два диких, страшных преступления.
По-весеннему теплым февральским утром зашел по давнему вызову к одинокой старушке для ремонта телевизора. Копался недолго. Нужно было заменить всего лишь предохранитель. А бабка участливо кивала головой и все приговаривала:
— Ох, сынок, намаешься ты с моим телевизором. Покойный муж, царство ему небесное, еще при Хрущеве купил его за 150 рублей.
— Не волнуйся, бабушка, все будет, как в лучших домах, — успокаивал мастер. Но голос его и руки заметно дрожали.
Включил телевизор на полную громкость, стер пыль и отпечатки пальцев, неожиданно бросился на старушку, повалил на пол, задушил и изнасиловал. Порылся в ее древнем комоде, перевернул кучу старых фотографий, забрал обручальное кольцо и семьсот рублей.
На добычу купил вина, колбасы и сыра. Собрал друзей и шумно отметил «премию». За столом вел себя развязно, шутил, смеялся и даже угрожал начальству ателье. Обещал проучить их за взятки и коррупцию.
А ближе к вечеру, опьяненный вином и легким успехом, наведался еще к одной пожилой вдовушке. Представился страховым агентом и предложил ей застраховать свою жизнь. Она отказалась. Тогда он ее сначала задушил, а потом так же изнасиловал.
На следующий день Филимончука взяли. Нашли быстро, по отвертке, которую он оставил на месте первого убийства. Следствию и суду все было предельно ясно. Хватало улик, свидетелей и чистосердечного признания самого обвиняемого. Но никто не мог ответить на один-единственный вопрос: «зачем он это сделал?»
Приговоренный к расстрелу, похоже, и сам не понимал происшедшего. Каялся, хотел исповедаться священнику, в просьбе о помиловании к Президенту изложил всю свою жизнь, но так и не смог объяснить мотивы преступления. А однажды, при очередном обходе заключенных, с лихорадочным блеском в глазах поведал начальнику СИЗО:
— Вы знаете, гражданин подполковник, в детстве, когда мне было лет шесть, как сейчас помню, я с матерью ходил на рынок. Там сначала маме, а потом и мне по руке гадала цыганка. Так вот она наворожила, что в двадцать пять лет меня ждет большое горе и смерть…
Похоже, он говорил правду, придя к старой, мудрой истине, что судьба родилась раньше мира. Но если этот роковой закон Вселенной свершился в отношении Филимончука, то как быть с остальными? Его отец после суда повесился, мать сошла с ума, жена развелась, сменила фамилию и строго-настрого запретила родственникам и знакомым вспоминать бывшего мужа.
IIIРайонный центр Залеск взбудоражило зверское убийство. В маленьком скверике, всего в пятидесяти метрах от райотдела милиции, прямо на аллейке обнаружили труп гражданина Циконова с восемнадцатью колотыми ранами. Этого добродушного и смешного пропойцу знали все — и взрослые и дети. Дядя Саша, ветеран войны и труда, за несколько дней пропивал свою пенсию, угощая всех подряд, а потом целый месяц ходил и побирался. Тем не менее был довольно постоянен в своих привычках и склонностях. В весенне-летнее время спал только на свежем воздухе и на одной и той же лавочке, в одном и том же замусоленном тулупе, в одних и тех же старых, стоптанных сапогах.
