После смерти Стеллы в начале 1728 года (их отношения всегда были, по-видимому, платоническими), его избирают почётным гражданином Дублина. Он продолжает писать сатирические и публицистические сочинения в стихах и прозе. Ему уже идёт седьмой десяток, но какие-то признаки безумия у него трудно заметить. После семидесятилетия он действительно утратил творческую активность, а в августе 1742 года его признали недееспособным в связи со старческим слабоумием.
Свою эпитафию написал он двумя годами раньше: „Здесь покоится тело Джонатана Свифта, доктора богословия, декана этого кафедрального собора, где суровое негодование не может терзать сердце усопшего. Проходи, путник, и подражай, если сможешь, по мере сил, смелому защитнику свободы“.
Его странности разумнее всего объяснить нелёгким трудом сатирика. Он не потешается над пороками, веселя публику, а язвительно бичует их, страдает от несправедливости, смело высмеивает власть имущих, знать и богачей. Это, что называется, смех сквозь слёзы.
Свифт порой не выдерживал, вынужден был приспосабливаться к обстоятельствам. Но несмотря на это выглядел „белой вороной“, примерно так, как Гулливер, попавший в круг аристократов дивного летающего острова Лапуты:
„Все разглядывали меня с величайшим удивлением. Но и сам я не оставался в долгу у них: никогда ещё мне не приходилось видеть смертных, которые вызывали бы такое удивление своей фигурой, одеждой и выражением лиц. У всех головы были скошены направо и налево; один глаз косил внутрь, а другой глядел прямо вверх. Их верхняя одежда была украшена изображениями солнца, луны, звёзд вперемежку с изображениями скрипки, флейты, арфы, трубы, гитары…“
Они выставляли себя тонкими ценителями искусств, наук и литературы, изображали чрезвычайную рассеянность и погружённость в глубокие размышления. Это считалось нормой в высшем обществе лапутян. Нормальный человек выглядел среди них ненормальным, подобно тому, как у лилипутов Гулливер был великаном, а у великанов — лилипутом.
О том, какими существами станут в конце концов выродившиеся представители наиболее развитых цивилизаций, он показывает на примере йеху, ведущих происхождение от одичавших англичан. Эти существа находят удовольствие во всяческих мерзостях, чем резко отличаются от разумных обитателей этот страны гуигнгнмов — лошадей. Йеху прожорливы, жадны, завистливы, злобны, жестоки. Они пресмыкаются перед сильными и угнетают слабых…
Перечитывая „Путешествия в некоторые страны света Лемюэля Гулливера, сначала хирурга, а потом капитана нескольких кораблей“, с грустью убеждаешься, что пороки людей укореняются прочнее, чем добродетели, а разум служит главным образом для оправдания безрассудных поступков.
Роберт Бёрнс (1759–1796) — шотландский поэт, судьба которого была тяжела. Сын мелкого шотландского фермера, постаравшегося дать сыну неплохое образование, Роберт рано испытал тяготы подневольного труда в поле, на фабрике. Здоровье его было подорвано. В последние годы он работал акцизным чиновником. Умер он в 37 лет.
Говорят, однажды Роберт Бёрнс был свидетелем такой сценки. Тонувшего в реке местного богача спас батрак. Чтобы отблагодарить спасителя, богач дал ему медный грош.
— Не удивляйся, — сказал поэт батраку, — он ведь знает себе цену.
Знаменит Бёрнс прежде всего проникновенными лирическими и страстными вольнолюбивыми стихами. Но есть у него и замечательные эпиграммы и эпитафии. Вот некоторые примеры (перевод С. Маршака):
Здесь я покоюсь, Джимми Хогг.
Авось грехи простит мне бог,
Как я бы сделал, будь я бог,
А он — покойный Джимми Хогг!
* * *
Эпитафия Вильяму Грэхему, эсквайру
Склонясь у гробового входа,
— О Смерть! — воскликнула природа, —
Когда удастся мне опять
Такого олуха создать!
(Но, как известно, возможности природы велики, и после Вильяма Грэхема в разных странах сотворила она избыточно много болванов.)
А вот как припечатал Бёрнс пройдоху духовного звания:
Нет, у него не лживый взгляд,
Его глаза не лгут.
Они правдиво говорят,
Что их владелец — плут.
Вопреки расхожему мнению, будто в аду грешники бездельничают, Бёрнс высказал гипотезу: тем, кому при жизни своя работа казалась адовой, не следует ждать поблажки и в мире ином:
В кромешный ад сегодня взят
Тот, кто учил детей.
Он будет там из чертенят
Воспитывать чертей.
У нас в России тоже не было недостатка в желающих и умеющих сочинять остроумные надгробные надписи.
После катастрофического наводнения на Неве 1824 года, затопившего значительную часть Петербурга и причинившего множество бед, граф Дмитрий Иванович Хвостов опубликовал „Послание о наводнении Петрополя…“. Оно было смехотворное. Об этом можно судить по такому описанию:
По стогнам валялось много крав.
Кои лежали там ноги кверху вздрав.
Вскоре последовал ответ Александра Измайлова:
Господь послал на Питер воду,
А граф тотчас скропал нам оду.
Пословица недаром говорит:
Беда беду родит.
Манеру изъясняться в стихотворной форме, свойственную Хвостову, достаточно точно передаёт пародия неизвестного автора второго десятилетия XIX века — в виде подписи к его портрету (а свои портреты граф очень любил и по мере своих сил распространял):
Се — росска Флакка зрак! Се тот, что, как и он
Выспрь быстро, как птиц царь, вспарил на Геликон!
Се — лик од, притч творца, муз чтителя Хаврова,
Кой после упестрил российска красна слова!
Неутомимому графоману Хвостову суждено было стать оселком, на котором оттачивали своё остроумие юмористы.
Внешность он имел непритязательную, а потому, несмотря на немалое богатство, долго не мог обзавестись знатной невестой. Получил согласие от княжны Горчаковой, племянницы князя Александра Суворова. Екатерина II пожаловала ему чин камер-юнкера пятого класса. Кто-то по этому поводу высказал своё недоумение императрице, на что она ответила:
— Что мне делать, я ни в чём не могу отказать Суворову. Если бы он того пожелал, я бы этого человека сделала фрейлиной.
Как-то Хвостов высказался о себе: „Суворов мне родня, и я стихи пишу“. На что Д.Н. Блудов — литератор, министр внутренних дел, а позже президент Академии наук — заметил:
— Полная биография в нескольких словах. Тут в одном стихе всё, чем он гордиться может и стыдиться должен.
Редким сочетанием качеств обладал Хвостов: полным отсутствием поэтического дара и чувства поэзии при необоримом желании сочинять да ещё издавать свои стихи. Эти произведения не прославили, а ославили автора, на что он внимания не обращал.
Лишь один человек был в восторге от его произведений: книгопродавец Иван Сленин. Он получал от графа денег на издание гораздо больше требуемых. А затем ему же поручалось скупать за счёт хозяина все оставшиеся в книжных лавках экземпляры. Сленин их не сжигал, а по недорогой цене за пуд продавал малярам на оклейку стен.
Зимой 1820 года проживал в Петербурге вологодский помещик Павел Межаков. Кропал он стихи с упоминанием луны, лазоревых очей и утраченных наслаждений юности. Он постоянно приглашал на вечера и ужины литературных корифеев столицы, которые у него ели, пили и читали свои произведения. На один из этих литературных вечеров явился граф Хвостов с пуком стихов и со своими чтецами.
На его несчастье явился и стихотворец Милонов, отличавшийся пристрастием к спиртным напиткам. Он уже был навеселе, потребовал себе стакан воды, но вместо неё выпил залпом две рюмки водки, делая вид, что совершил ошибку. За столом уселся против графа и начал неумеренно восхвалять добродетели сиятельного пиита, сравнивая его с великими людьми Древнего мира. Милонов заявлял, что готов стреляться с тем, кто дерзнёт оспорить это мнение.
Сконфуженный Хвостов отвечал, что не любит похвал в свой адрес, сильно смущён и вынужден краснеть.
— Ну, так я удовлетворю скромности Вашего Сиятельства, — воскликнул пьяный стихотворец, — и заставлю вас побледнеть!
И Милонов принялся на чём свет стоит поносить его стихотворения. Он наизусть приводил цитаты и едко их осмеивал с прибавкою множества совершенно непечатных выражений. Хозяин не знал, куда ему деться, был в отчаянии и остался очень доволен, когда граф, ссылаясь на позднюю пору и головную боль, уехал до окончания ужина.
