— Как вы себя чувствуете?
Великая княгиня наклонилась к ней и спросила мягко, будто желая ее подбодрить:
— Ну кто же это?
— Шура! — выдохнула она.
Мы все слышали это. Великая княгиня Ольга Александровна захлопала в ладоши и воскликнула с необычайной радостью:
— Верно, верно! Но теперь надо говорить по-русски: Шура по-немецки не знает ни слова.
Эта просьба, казалось, не слишком обрадовала больную. Она предложила ей сесть — опять на немецком — и не сводила с нее глаз. Затем она взяла свой флакон с одеколоном, вылила несколько капель Шуре в ладонь и попросила ее протереть свой лоб. Шура со слезами на глазах рассмеялась. Это был совершенно особенный жест, характерный только для великой княжны Анастасии Николаевны: она ужасно любила духи и иногда буквально “обливала ими свою Шуру”, чтобы та “благоухала, как букет цветов…”
Великая княгиня не раз говорила, что племянница ее похожа скорее на великую княжну Татьяну. Господин и госпожа Жийяр разделяли ее мнение. Великая княгиня призналась даже, что, если бы ей сказали, что перед нею была именно Татьяна, она поверила бы этому не задумываясь. Перед отъездом она беседовала с датским послом:
— Мой разум не позволяет мне поверить, что это Анастасия, но сердцем я чувствую, что это она. А поскольку я воспитана в религии, которая учит слушать прежде всего доводы сердца, а не рассудка, я не в силах оставить это несчастное дитя.
Прощаясь, великая княгиня Ольга нежно поцеловала больную в обе щеки и шепнула:
— Не стоит печалиться. Я буду писать, госпожа фон Ратлеф мне тотчас же ответит. Нужно только выздороветь, сейчас это самое главное.
Супруги Жийяр уезжали на следующий день. Госпожа Жийяр была совершенно растрогана и никак не хотела уходить от больной, которая совсем загрустила, видя, что все опять ее покидают. Госпожа Жийяр была безутешна; отойдя от кровати со слезами на глазах, она обняла меня и разрыдалась:
— Я так любила ее прежде, так любила!.. Почему же я и эту женщину люблю так же сильно? Если бы вы только знали, что творится сейчас в моей душе! Почему, скажите мне, почему я так полюбила эту бедняжку?..
Слова эти прекрасно выражают чувства, обуревавшие эту искреннюю женщину. Господин Жийяр, которому переживания жены показались излишними, прервал наше прощание.
Перед самым отъездом господин Жийяр и его супруга, беседуя с его превосходительством господином Зале, заметили:
— Мы покидаем вас в убеждении, что не можем определенно отрицать, что она — великая княжна Анастасия Николаевна.
Господин Жийяр обещал вернуться, когда больная совсем поправится и сможет лучше отвечать на его вопросы. Он просил меня постоянно держать его в курсе событий и заверил нас, что даже в Лозанне постарается выполнить все наши просьбы и поручения. Должно же, сказал он, когда-нибудь “разъясниться это странное дело”».
«Отчет» господина Жийяра об этой поездке противоречит приведенным выше воспоминаниям госпожи фон Ратлеф:
«В конце октября мы с женою снова отправились в Берлин и остановились, как и в первый раз, в датском посольстве, куда вскоре прибыла и великая княгиня Ольга (27 ноября 1925 года). В прошлое наше посещение, как вы помните, госпожа Чайковская не только не узнала нас, но даже приняла мою жену за великую княгиню Ольгу. На сей раз она явно знала о нас больше и ожидала нашего визита, что подтверждают некоторые строки из письма, адресованного мне датским посланником (оно датировано 16 октября 1925 года).
На следующий день по приезде в Берлин, не дожидаясь, пока приедет великая княгиня Ольга, я в одиночестве отправился в клинику, чтобы побеседовать с госпожой Чайковской Я нашел ее сидящей в кровати, она играла с подаренным ей котенком. Она подала мне руку, и я присел рядом. С этого момента и до тех пор, пока я не ушел, она не отводила от меня взгляд, но не промолвила ни слова — я настаивал напрасно — и никак не дала понять, что знает меня.
На другой день я опять появился в клинике, но усилия мои оставались столь же бесплодны, как и накануне. Госпожа Чайковская избегала отвечать на мои вопросы; стоило мне проявить настойчивость, как она откидывалась на подушки, закрывала глаза и повторяла одно: “Ich weiss nicht, ich weiss nicht!” (Я не знаю, не знаю!).
Великая княгиня Ольга и моя жена посетили наконец клинику в Моммсене; госпожа Чайковская очень мило встретила их, протянула им руки, но никто не заметил ни одного из тех неожиданных движений, которые диктует обычно нежность и которых можно было бы ожидать, будь перед нами действительно великая княжна Анастасия.
Впрочем, ни в этот, ни в последующие дни она ни разу не назвала их по имени. Великая княгиня Ольга, как и мы оба, не нашла ни малейшего сходства между больной и великой княжной Анастасией — исключение составлял лишь цвет глаз — и, как и нам прежде, эта женщина показалась ей совершенно незнакомой. Мы начали разговор с того, что попытались изъясняться с ней по-русски, но вскоре убедились, что, хотя она и понимает русский язык, правда, не без труда, но говорить сама не может. Что же касается английского и французского, то это и вовсе был бесполезный труд, и мы вынуждены были общаться на немецком. Мы не смогли скрыть изумления. Великая княжна Анастасия прекрасно говорила по-русски, довольно хорошо по-английски, сносно по-французски и совсем не знала немецкого. Госпожа Чайковская не могла недооценивать значения нашей встречи; она прекрасно знала, зачем мы прибыли, и, согласитесь, было бы странно, если бы она, владея хотя бы одним из этих языков, не пожелала продемонстрировать нам свои знания.
Что же касается великой княгини Ольги и моей жены, то ими руководили лишь жалость, которую вызывала несчастная больная, и опасение допустить ошибку, которую после уже невозможно будет исправить. Они показывали бедняжке фотографии, которые освежили бы ее память, будь это действительно Анастасия Николаевна. Мы привезли много снимков покоев императорской фамилии в Царском Селе, среди прочих там были фотографии спален императрицы и великих княжон: больная почему-то не узнала их. Когда она рассматривала снимок маленькой детской столовой, мы так и не добились от нее, где именно во дворце находится эта комната. (Эту же самую фотографию показывал ей два месяца назад господин Зале, и тогда госпожа Чайковская не вспомнила даже мою жену, сидящую за столом. А ведь до того самого дня, когда нас всех отправили в Сибирь, великие княжны каждое утро завтракали с моей женой в этой самой столовой!) Если бы госпожа Чайковская была Анастасией Николаевной, разве она колебалась бы хоть одно мгновение?
Мы показали ей множество фотографий, сделанных в Крыму и в тринадцатом году во время путешествия императорской семьи по Волге, по случаю трехсотлетия дома Романовых. Эта поездка была необычным событием в довольно однообразной жизни великих княжон: они впервые видели живописные края, ставшие когда-то колыбелью великой династии, впервые их взорам предстала Волга, река, воспетая всеми русскими поэтами, им в первый раз довелось провести столько времени в дороге, путешествуя не на привычном для них “Штандарте”. Ни один из снимков не вызвал отклика в памяти госпожи Чайковской. Единственное, что удивляло нас, это та уверенность, с которой она находила на любой фотографии членов царской семьи: самого императора, императрицу, наследника и великих княжон.
Здесь следует рассказать об одном событии, которое поможет наконец внести ясность в это необыкновенное дело. Полковник Куликовский, сопровождающий великую княгиню Ольгу в Берлин, узнал от одного из своих старых сослуживцев, господина Баумгартена, что между 1922 и 1925 годами госпожа Чайковская не раз бывала в русских эмигрантских обществах. Эта новость нас удивила, и мы с господином Куликовским решили разыскать людей, знавших ее раньше. Господин Баумгартен любезно познакомил нас с М.Н. Швабе, одним из своих друзей, и с его супругой.
Для нас, почти незнакомых с прошлым госпожи Чайковской, эта встреча была настоящим откровением. От четы Швабе мы узнали, что она долгое время жила у барона фон Кляйста, русского эмигранта, уроженца одной из прибалтийских провинций, который сперва поверил, что и впрямь имеет дело с великой княжной Анастасией. Госпожа Чайковская общалась со многими русскими, среди прочих — с госпожой Толстой и ее детьми. Что касается госпожи Толстой, то до революции она жила в Царском Селе, и дети ее, с необычайной любовью относившиеся к наследнику и великим княжнам, не раз встречали их во время прогулок в парке. Несомненно, что госпожа Чайковская могла узнать от Толстых множество деталей, касающихся жизни императорской семьи в Царском Селе.
В то время, то есть между 1922 и 1925 годами, здоровье госпожи Чайковской было несравненно лучшим, чем нынче, она много гуляла по городу, даже делала покупки и часто навещала супругов Швабе, к которым была нежно привязана. У них она могла увидеть много всего относящегося к царской фамилии: фотографии, фотокопии, брошюры и еженедельники — словом, всю огромную коллекцию материалов, собранную господином Швабе для журналов, которые он издает (чтобы заработать кусок хлеба, он открыл в Берлине небольшую типографию). Она часами разглядывала снимки членов императорской семьи, которые неблагоразумно приносили ей люди, окружавшие ее, и постепенно научилась узнавать эти лица на любой фотографии.
