Худшие моменты в своей жизни я пережил тогда, когда, поднявшись к себе на этаж, обнаружил на лестничной площадке полицейского в маске, бронежилете и с пулеметом. Во всяком случае, я надеялся, что это полицейский.
– Что происходит? – поинтересовался я, проявив, на мой взгляд, немалую отвагу.
– Вам знать не полагается, – ответил он. Спорить я не стал.
Иногда французы жалуются на окружающую их повсюду секретность, но у них и впрямь немало такого, о чем бы они предпочитали помалкивать. Они не любят, когда за ними шпионят, – в основном потому, что им есть что скрывать от других.
Во Франции редко увидишь камеру наблюдения, и французы этому чрезвычайно рады. Они уверены, что не попадут в ее объектив, когда нарушат правила вождения, будут пробираться с любовницей в гостиницу, позволят своей собаке сходить на тротуар, сбросят на углу протекающий автомобильный аккумулятор или совершат еще какие-нибудь антиобщественные деяния. Ну и что, если несколько уличных грабежей и угонов автомашин останутся нераскрытыми?
Самый забавный у французов пример подобной секретности – это детализированный отчет о телефонных звонках. Номера в нем никогда полностью не указывают. Только первые шесть цифр – не больше: дабы ревнивые супруги не могли позвонить и добраться до любовницы/любовника.
Вот почему здесь так терпимо относятся к секретности. Ты хранишь свой секрет, я – свой. Au revoir [227].
Опасность? Какая опасность?
На северо-западной оконечности Нормандии, всего в пятнадцати милях от Нормандских островов, имеется место, представляющее типичный французский секрет. И его существование нисколько не скрывают – на официальном сайте данной области имеется ссылка на un autre site [228], где очень подробно рассказывается об этом районе.
Однако, когда вы щелкаете ссылку, вас мучает мысль: oh mon Dieu, почему же никто об этом не говорит?
Я имею в виду Гаагский мыс, завод по переработке ядерных отходов, практически такой же, как в Селлафилде на севере-западе Англии, который столь печально известен, что его, дабы сбить общественность с толку, постоянно переименовывают (те, у кого хорошая память, верно, помнят, что когда-то это место называлось Сискейлом и Уиндскейлом).
Что же касается Гаагского мыса, то он как был Гаагским мысом, так им по сию пору и остается. И в отличие от Селлафилда, из-за которого в Великобритании и Ирландии у полиции регулярно происходят стычки с противниками загрязнения окружающей среды, на Гаагский мыс внимания не обращают. Несмотря даже на то, что чуть ли не бок о бок с ним расположена обычная атомная электростанция.
Это молчание тем более удивительно (или, как сказали бы циники, не так уж и удивительно), что завод находится в центре летней туристической зоны.
Практически все прибрежные города в радиусе ста миль – это приморские курорты, где радующиеся жизни отдыхающие плещутся в воде и ловят мелких креветок. Залив, лежащий западнее, является крупным районом по добыче устриц, а всего в семидесяти милях с подветренной стороны находится Ле Мон Сен-Мишель [229].
Дело в том, что Французская Республика является единственной, кроме Северной Кореи, страной в мире, где ядерная энергия не представляет никакой опасности. Франция, оказывается, чудесным образом защищена от случайного радиационного загрязнения и выпадения радиоактивных осадков.
Когда в 1986 году облако светящейся пыли двигалось из Чернобыля по Европе, оно остановилось, как сразу же всем стало известно, на французской границе. По ту сторону границы – в Германии,
Швейцарии и Италии – фермерские угодья попали в зону поражения, и на продажу сельхозпродукции было наложено эмбарго, во Франции же поля оказались нетронутыми.
Также дело обстоит и с асбестом. Всего лишь лет десять назад этот материал был официально признан во Франции опасным. До того же времени его считали совершенно безобидным, и студенты, учившиеся в построенном из асбеста здании университета в Жуссо, в центральном округе Парижа, не подвергались ну никакой опасности, когда, проходя по коридорам, поднимали в воздух асбестовые частицы и вдыхали их.
Неужели все это потому, что ряд французских компаний принадлежат (или принадлежали, если говорить об асбесте) к числу крупнейших мировых производителей этого предположительно токсичного материала? Mais non! [230]
Как это ни удивительно, но французы, очевидно, действительно не обращают на подобные «мелочи» никакого внимания.
Во-первых, у них имеются более важные дела, чтобы задумываться над таким незначительным вопросом, как загрязняет ли завод, который они никогда не видели, пляж, на котором они решили провести свой отпуск.
Во-вторых, это нация технократов, истово верящая в то, что для Земли было бы гораздо лучше, если бы ею управляли инженеры, предоставив остальным возможность заниматься более утонченными вопросами.
Во Франции все обо всем знают, но молчат, поскольку государством и впрямь руководят технократы, большая часть из которых учились вместе. Многие политики, промышленники, финансисты и даже некоторые бароны якобы свободной прессы являются выпускниками элитных grandes écoles. И вся страна наблюдает за тем, как эти персоны потирают друг другу спинку. Хотя трех французских президентов кряду – Жискар д’Эстена [232], Миттерана [233]и Ширака – либо открыто обвиняли в преступлениях, либо у них были сомнительные знакомства, это, тем не менее, не положило конец их жизни в политике. И как сказал Шарль де Голль, «политик так редко верит в то, что говорит, что его изумляет, когда находятся верящие ему люди». Неудивительно, что французы цинично смотрят на своих руководителей.
Такая непроницаемость позволяет им эффективно действовать на мировой арене.
Каким-то удивительным образом им удается вызволить французских заложников из Ирака, сохранив тем головы на плечах. Обвинения в том, что они заплатили похитителям, будут отринуты, никто им не верит, но французам все равно.
Они кричат о глобализации, которую не желают именовать глобализацией, хотя такое слово, причем прекрасно подходящее по смыслу, во французском языке имеется, – вместо него они выдумали какое-то « mondialisation» [234].
У них в приступе ярости брызжет слюна изо рта, когда какая-нибудь иностранная компания пытается купить крупную французскую фирму (в случае с «Данон» [235]правительство просто наложило запрет на проведение сделки), и в то же время бранят США за протекционизм. При этом сами французы строят за рубежом ядерные электростанции и автомобильные заводы, продают поезда и пищевые технологии, причем большая часть из перечисленного в прямой или косвенной форме субсидируется правительством. Миллионы британцев пьют воду, привозимую французскими компаниями. По всему миру, даже в Сиднее, встречаются автобусные остановки, построенные Деко [236], гением, придумавшем сначала платить за строительство остановок, а затем получать доход за размещение на них рекламы.
Это медленное, тихое вторжение потому проходит столь незаметно, что французы постоянно жалуются на то, что их экономика деградирует и что весь мир настроен против них. Блестящее прикрытие.
Нацистская оккупация Франции нанесла страшную моральную травму всей нации. И не столько потому, что на французских площадях вдруг стали маршировать люди в кованых сапогах, сколько оттого, что так много французов перешло на другую сторону.
В конце войны многие коллаборационисты были казнены, а женщины, жившие с оккупантами, наголо острижены. Но такая участь постигла только тех, у кого не было достаточно влиятельных друзей. Кое-кто из тех, кто с превеликой охотой сотрудничал с врагом, так никогда и не были призваны к ответу. В официальных списках Résistants [237]числится немало людей, которые и пикнуть не смели против нацистов.
Лучшим примером таких послевоенных двойных стандартов является некая Марта Ришар. Она известна во Франции своим крестовым походом против публичных домов, приведшим к закрытию в 1946 году всех борделей, якобы представлявших угрозу для здоровья нации и являвшихся рассадниками организованной преступности. Поскольку она была героиней Résistance [238], лицом нации, ее избрали главой кампании по чистке. Однако потом эту якобы святую обвинили в том, что во время войны она занималась сводничеством, сотрудничала с пронацистски настроенными силами и устраивала сексуальные вечеринки для гестапо. Такая вот истинно французская мораль.
Эта травма объясняет, почему на французском телевидении нет передач вроде « Crimewatch» [239]. По мнению французов, подобный призыв привел бы к тому, что люди стали бы доносить на тех, кто, возможно, ни в чем не виноват. Чем они с успехом и занимались с 1940-го по 1944 год.
