«Хотите купить?» — говорит он в ответ.
Это человек помимо диабета страдает депрессией. Его мучает и незаживающая язва на ноге. Она у него уже давным-давно. Ему говорят, что лучше всего — ампутировать конечность, которой он и так не особо пользуется. Он работал на железной дороге в Паддингтоне, встречал разных знаменитостей — членов королевской семьи, звезд. Каждый день отличался от другого. У него была жена. Она умерла. У него есть сын и дочь, но они не навещают его и не звонят. Одиночество и грусть сделали жизнь смертельной болезнью. Я спросил, сколько ему лет. 69! Всего 69. И он вполне может рассчитывать, что проживет (может, без одной или двух конечностей) еще 15–20 лет.
Эти два примера — не исключение. Похожих людей можно встретить на каждой улице, в каждом квартале — в окнах домов над галереями магазинов; под дворовыми лаврами, с которых сочится вода; на ступеньках общественных домов, на испачканных мутными потоками улицах. Они сидят в креслах, поставленных так, чтобы было можно, не вставая, дотянуться рукой до радиатора, телефона и телевизора. Просто задумайтесь о том, как мало стариков вы замечаете, как немного их среди нас, бродящих по магазинам и ресторанам. После наступления темноты вы не увидите вообще ни одного. Они живут, как трансильванцы, боясь молодости. Быстрой и гибкой, громкой и поздней, раздражающей молодости. Даже когда они оказываются среди нас, мы на них не смотрим, мы их не видим. Они прислоняются к стенам, липнут, как опавшие листья, к стеклу автобусных остановок, забиваются в углы.
Меня стало мучить отсутствие стариков. После смерти отца, случившейся три года назад, у меня появилась привычка спрашивать у друзей средних лет, как поживают их родители. В ответах одна общая черта. Они перечисляют проблемы, состояния, приступы, спады с усталой нежностью и растущим раздражением. Недавно одна женщина, с которой я оказался за одним столом, рассказала, каким замечательным был ее отец. Он умер тихо, спокойно и быстро. А потом эта женщина вздохнула и добавила: «А вот моя мать, она все время жалуется, чувствует себя угнетенной. Я думаю, она просто боится умирать». Это было сказано не беззаботно, не без чувства тревоги, но главным в словах было раздражение.
То же можно услышать и от тех, кто профессионально занимается уходом за стариками. Они жалуются на болезни и неудобства. Об этом говорят и СМИ, где старость представлена как набор проблем. Старики медленны, холодны, хрупки, бездыханны, беззубы, несексуальны, забывчивы. И что важно для прессы, они жертвы — клопов, чиновников, системы здравоохранения и погоды. Они жертвы скорби, печали и комиков. Быть старым — значит, быть объектом преследования со стороны налогов, морозов, лестничных пролетов и, в конце концов, самого Бога. Быть старым — значит, исчезнуть с лица земли, столкнувшись с непреодолимыми, вызывающими жалость препятствиями.
Для многих последний этап жизни проходит без движения в кресле, в светлой комнате, которой присвоен эвфемизм — «дом». Но это не дом, как не является домом и Battersea Dogs Home[96]. Это хоспис для тех, кого выставили из дома. Эти виллы на окраинах провинциальных городов так же незаметны, как бордели. Они носят блеклые незапоминающиеся названия, ими управляют компании, которые не смогли найти себе другого места в системе здравоохранения.
По некоторым оценкам, не менее четверти домов престарелых не отвечают необходимым требованиям, и без того крайне невысоким. Если вы попадете в такой дом, поднявшись по ступенькам и держась за перила, чтобы не упасть, пройдете в небольшую приемную, уставленную горшками с растениями, увидите доску с предупреждением о соблюдении правил безопасности и расписанием мероприятий — не поддавайтесь иллюзиям. Вы сможете покинуть этот дом только на скорой помощи или в катафалке. Вы здесь, пока не решите умереть, и чем тише и аккуратнее это удастся — тем лучше. Жителям домов престарелых уделяется значительно меньше внимания, чем заключенным в тюрьмах. И реабилитацией заниматься не надо. Здесь каждый осужден на пожизненное заключение. Эти светлые, до блеска вычищенные, залитые неоновым светом, дезинфицированные, пахнущие рыбой, мочой или чистящим порошком комнаты — камеры смертников для невиновных.
Мне показывают жилой дом в Патни, пригороде Лондона. Этим домом гордятся и считают его по-настоящему хорошим. Действительно, очень милый, очень оживленный и очень удобный. Директора, PR-менеджеры и технические работники, вышедшие мне навстречу, бросали мне взгляды людей, выполняющих долгосрочную и совсем не бессмысленную благородную миссию. Стены дома увешаны конвертами от пластинок с записями Перри Комо, Джимми Шэнда, Клиффа и группы Carpenters[97]. Двери комнат и лифтов срабатывают только при наличии специальной карты, комнаты полны жильцов — «гостей», сидящих большей частью в застывших позах. Несколько старых мужчин сидят рядом, друг друга не замечая. Зрачки их слезящихся глаз мутны, торчат седые пучки оставшихся волос. И лишь пальцы их беспокойно двигаются, как будто они вслепую ищут что-то забытое или потерянное. У одного в руках большой плюшевый медведь, напоминающий подарок с благотворительной ярмарки.
В другой комнате три горбатые старухи смотрят мюзикл «Оклахома!»: «Я девушка, которая не может сказать „Нет“!» В следующем помещении идет религиозная служба. Мы поем «Благослови, Боже, мою душу!» Еще в одной комнате висят пронумерованные картины. Это место напоминает колесо, которое крутит белка. Все эти песнопения и сидячие упражнения лишены смысла. Ничего не нужно изучать, ни к чему не надо быть готовым, некому отдавать картины, нет смысла в освоении новых навыков. Нет новых песен и новых стихов. Это просто коллективное убивание времени.
Посетители часто говорят о сходстве домов престарелых с детскими садами. Здесь есть какая-то особая опрятность, возвращение к невинному детству. Утешает мысль о том, что конечный пункт назначения в жизни такой же, как и ее начало — ты в подгузниках, тебя кормят пюре, ты пьешь из чашки-непроливайки, к тебе относятся по-доброму, но без уважения и признания чувства твоего достоинства. И редко упоминается тот раздражающий нас факт, что практически весь персонал домов престарелых состоит из приезжих из стран, где к старости относятся с гораздо большим почтением, чем у нас. Как сказал мне один филиппинец-уборщик: «Вы не должны жить со стариками, вы не заслуживаете даже того, чтобы кормить их».
Эти дома — их последнее пристанище. Когда ваша жизнь повисает на волоске — вы оказываетесь здесь. Чтобы пустить вас сюда, правительство заставит продать все, что у вас есть. Практически все «гости» страдают разными формами слабоумия. Умирание изнутри — невыразимая беда нынешних времен прогрессивной медицины. Это забота социальных работников. Если бы это была медицинская проблема, то местные власти обязаны были бы заниматься лечением.
В отделении для пожилых Лондонского учебного госпиталя практически все кровати заняты пациентами, страдающими от болезни Альцгеймера. Сломанные руки, ноги, ожоги, рак и отказ различных органов усталых организмов. Я спросил у лечащего врача, специализирующегося на гериатрической медицине, зависит ли лечение от поддержки со стороны семей пациентов. Врач, прижимая к груди планшет для бумаги, строго глянула на меня, пытаясь понять, надо ли отвечать на вопрос. В конце концов сказала: «Да, конечно. Если старый хрупкий старик с несколькими тяжелыми заболеваниями и неблагоприятным прогнозом поступает к нам, мы заботимся о том, куда он отправится после лечения. Кто будет заботиться о нем, если он живет один? Да, и качество жизни… — она подыскивает нужное слово. — Если качество жизни не слишком высокое, мы вполне можем не делать процедуры, требующие потом большого ухода за выздоравливающим. Мы просто стараемся сделать их жизнь комфортнее. Это не значит, что мы убиваем людей или позволяем им умереть. Мы просто не продлеваем несчастные одинокие жизни».
Подобный ответ вряд ли произведет впечатление на работника социальной сферы и системы здравоохранения, но для человека, чья бабушка находится в доме престарелых, до которого каждый день не добраться, эти слова могут стать шоком. Наше общество заботится о стариках примерно так же, как Donkey Sanctuary[98]. Может, это и правильно — мы очень хорошо относимся к ослам.
Я спрашиваю врача, оставила бы она здесь своих родителей. «Нет, — отвечает она не раздумывая. — Я бы сама заботилась о них». «А хотели бы вы, чтобы о вас самой заботились, как в этом доме престарелых?» «Нет. Я не имею в виду, что сотрудники — плохие люди, они стараются, как могут. Но это совсем не то, чего бы мне хотелось».
Никто из социальных работников и сотрудников системы здравоохранения, с кем я говорил, не хотел бы оказаться здесь по своей воле. Да, пациенты окружены заботой, сотрудники верны своему делу, все необходимое финансируется, материалы предоставляются. Но все равно старики предпочли бы умереть дома.
