Река набирает обороты и входит в свою самую зрелищную фазу: нас ждут Железные ворота — исключительной красоты скалы, вода между которыми образует водовороты и бурлит, — и крепость Голубац. Мы попадаем на территорию Болгарии, хотя земли на левом берегу принадлежат Румынии. Румыния — древние Дакия и Скифия, завоеванные Траяном[178] (что нашло выражение на соответствующей колонне). Румыния до сих пор осталась верна классике. Она использует латинский алфавит; язык на слух напоминает Geordie — ньюкаслский диалект с легкой примесью итальянского. Где-то здесь готы, теснимые гуннами, перешли границы Восточной Римской империи, после чего и начался упадок Рима — сначала незаметный, а потом стремительный. В деревнях лошадей до сих пор больше, чем автомобилей, повсюду видны стога сена и царит грязная неразбериха, присущая сельскому хозяйству. Невысокие сгорбленные женщины в черных головных уборах и ярких шалях сидят на завалинках подобно детям, ждущим обещанной сказки.
Болгария — славянская страна с кириллицей, которая пахнет розами и сливовым компотом. Милые деревушки с низкими, раскрашенными шале и притаившимися, древними, пышно украшенными церквями. Перед каждым кирпичным домом палисадник с аккуратными грядками картофеля и капусты. Здесь река впервые слышит запах моря и течет мимо брошенных фабрик коммунизма, затонувших барж и гниющих пристаней. Когда-то по этому великому водному пути шли корабли из экзотической Африки, с богатого Востока и из Константинополя, ростовские меха отправлялись в северную Европу, а в обратном направлении плыли суда с солью, древесиной и умелыми ремесленниками. Теперь торговля практически прекратилась. Река бесплодна. Время от времени попадаются случайные баржи, но чаще река течет в одиночестве, пока не растворяется в широкой дельте меж островов и дамб. По берегам тесных протоков живут орлы, аисты, кукушки, пеликаны, морские змеи, лягушки и комары.
Люди, скрывающиеся на пропитанных болотистой водой островах, строят себе временные жилища и варят огромных и скользких сомов. Дельта — очень странное место, потерянное на самом краю Европы и живущее вне законов. Здесь река распадается. Какие-то рукава уходят в Молдову и на Украину, а на западе она впадает в канал, который завершается на берегу Черного моря у последнего города на Дунае — Констанцы. Этот древнеримский город, куда был сослан Овидий[179], отмечен печатью дряхлости. Огромное белое здание казино в стиле барокко стоит прямо на набережной, и видно, что его игра закончилась неудачей. Море с непристойной фамильярностью дает пощечины земле. В городе пахнет озоном и пиццей. Муэдзин созывает правоверных на молитву, и его голос доносится до Азии. Я прохожу мимо старой умирающей синагоги. Через разбитое окно вижу надпись на иврите, сделанную золотыми буквами. Может, это «мене, текел, фарес»?[180] Евреи — отсутствующее сердце всей этой истории. Это была их река, так же как и всех остальных. В каждом городе по берегам реки существовала процветавшая и блестящая еврейская община.
Это место представляло собой сердцевину диаспоры европейских евреев, но они отсюда ушли. Тень миллионов, кто здесь жил или мог бы жить, сохранилась по сей день — в архитектуре, в магазинах, в кафе и банках, в клецках, приправах и топленом жире, в золоте, поэзии, психиатрии и политике и, конечно, в скрипках, которые с блаженной болью тоскуют на протяжении всего Дуная.
Стоики утверждали, что человек не может войти дважды в одну и ту же реку: изменится и река, и сам человек. Однако справедливо и то, что и люди, и реки меняются незаметно. Вместе с водой утекает время. Реки — часть великого братства пресной воды. Это великие истории, глубокие как печаль и легкие как смешок. Плывя по реке, мы попадаем внутрь притчи и катимся по волнам метафор. В плавании мы замечаем и то, как в воде отражаются время и история, коммерция и власть, и то, как неумолимо проходит и время нашей жизни.
II. Вена
Рональд Рейган отлично разбирался в дипломатическом этикете. Кроме того, он, как отличный шоумен, обладал прекрасным слухом. Поэтому, когда на одном званом обеде оркестр заиграл Edelweiss, он прервал свой рассказ на полуслове, поднялся и, благоговейно прижав руку к сердцу, уставился вдаль, отдавая дань уважения национальному гимну Австрии.
Эта, возможно, неправдоподобная история говорит об Австрии куда больше, чем об американских президентах. Австрия — страна, которую зачастую воспринимают слишком тривиально или неверно. Австрийцы порой чрезмерно горды или склонны слишком рьяно защищать свое уникальное музыкальное наследие (Берг, Брукнер, Гайдн, Малер, Моцарт, Шененберг, Шуберт, два Штрауса и Веберн — те имена, что сразу всплывают в памяти). Это не позволяет им заметить комизма: эта мелодия была взята из мюзикла, написанного двумя нью-йоркскими евреями[181]. Даже те из нас, кто не знает, нужно ли свистеть, молчать или аплодировать при исполнении «Волшебной флейты», отлично разбираются в том, что важнейшими вещами в Австрии являются дверные колокольчики, бубенцы и шницель с лапшой, а знаменитая мелодия Вены — города, где жил Моцарт, а Малер работал дирижером в опере — была позаимствована из британского фильма («Третий человек»), где была сыграна на русской стиральной доске с натянутыми на нее струнами[182]. Вена — это город, который в добродетели решил стать выше всех, встречая укоры недоброжелателей и насмешку злой судьбы с ледяным презрением и вздохом мученика. Страна цепляется за достаточно потертое ощущение собственного достоинства. Несмотря на множество прославленных предков, самым популярным австрийцем остается Кристофер Пламмер[183].
В Вене есть одна забавная вещь. Вы не замечаете это сразу; но когда осознаете, это до удивления восхищает. Все двери открываются в неправильную сторону. Словно в какой-то момент жители Вены договорились, чтобы все двери открывались на улицу, а не внутрь. Возможно, это был небольшой акт национального восстания, направленный на то, чтобы их не путали с немцами. Поэтому вы можете провести немало времени в попытках drucken дверь, когда ее на самом деле нужно ziehen. В какой-то момент у меня возникло какое-то странное ощущение в отношении Вены — некий момент синхронизации. Ее имя постоянно всплывало в разговорах; мне казалось, именно этот город станет очередной точкой моего путешествия. В этом городе произошло и должно было произойти так много, что мой визит в него был вопросом времени, а не желания.
Мне предложили взять в путешествие своих новорожденных близнецов. Так что группа, поехавшая зимой в Вену на выходные, состояла из матери моих детей, самих детей, их няни, фотографа Тома и меня. Такие выезды на выходные — привычное явление для жителей северной Европы. Они режут наше обычное время отдыха на части, как мы режем на небольшие треугольнички сэндвичи с огурцом. Нам необходимо взять от коротких выходных самое лучшее, и после того как земли за Дунаем открылись для туризма и перешли на евро, прежде дальные города Европы — от Барселоны до Риги — наполнились берсерками[184], гуннскими ордами пьяниц с приглаженными гелем волосами в футболках с дикими надписями, а также эскадронами диких подружек невесты в сопровождении знойных бразильцев. Континентальная Европа — именно то место, куда мы хотим поехать, чтобы оттянуться. Но в Вене этот номер не пройдет. Здесь не отращивают патлы и не выставляют напоказ ягодицы. Это — выросшая Европа, город для взрослых. И приходится вести себя не по возрасту, а подобно людям старше вас на пару десятков лет.
Официант рассматривала сдвоенную коляску примерно так же, как французский полировщик мебели — газонокосилку на обеденном столе, и со всей возможной вежливостью попросил разрешения отставить ее куда-нибудь в сторону. «Но она же никому не мешает, — возразил я. — Она не загораживает ни проход, ни пожарный выход». «Да, но ее все равно нужно убрать». Я понял, что возражение официанта в этом прянично-хрустальном раю кофе и пирожных носило скорее эстетический, а не практический характер. «Однако, — добавил я, — в коляске лежит пара младенцев». «Ах да», — безнадежно сказал он, понимая, что на этом наш разговор заканчивается, но не совсем понимая почему.
Вена недружелюбна к детям. И не к ним одним. Она не испытывает дружеских чувств вообще ни к кому. Нежная и любовная гуманность отнюдь не венские черты характера. Если вы внимательно взглянете на венцев, занимающихся своими повседневными делами, то поймете, что они не очень человечны и не особенно теплы по отношению друг к другу. Да, они вежливы, имеют отличные, слегка накрахмаленные манеры, которые крайне приятно видеть, приехав из социального климата насильственного и моментального дружелюбия и разговоров ни о чем. Продуманная формальность этикета — настоящее благословенное освобождение. Но как только вы выпадаете из-под власти напряженного и напускного дружелюбия, вы сразу забываете, что это такое.
