У нас три складных лопаты на всех. После нескольких дней, проведенных в полном бездействии, все хватаются за лопаты с радостным нетерпением, и нам удается все откопать из-под двухметровых сугробов. Странно наблюдать, как откапывают мою палатку. Вещи лежат, как в древней гробнице: подушка, книга, шапка, и я ожидаю увидеть в выкопанном из-под снега мешке собственное замерзшее тело.
Теперь нам нужно выбирать: покинуть лагерь и отправиться назад в Лонгиербиен, что займет 12 или даже 14 часов, либо провести еще одну ужасную ночь здесь и отправиться на побережье искать белого медведя. Все единодушно решают остаться.
На следующее утро выезжаем все вместе. И небо, и земля одинаково бледно-голубого полярного цвета. Горизонт отсутствует. В течение часа не оставляет ощущение, будто мы поднимаемся по облакам в небо, словно валькирии. Берег океана потрясает. Воздух становится прозрачным, занавес раздвигается, и перед нами открывается пейзаж в своем безбрежном и суровом величии. Огромные голубые искрящиеся ледяные торосы, гранитные глыбы, теснимые ледниками, далекие зубчатые гряды над морем, заключенные в скобки льда. Рядом с нами летают глупыши — эти альбатросы северных пустошей и вестники весны, осматривая замерзшие волны океана в надежде найти какую-нибудь завалящую живность. А рядом утес, кишащий черными кайрами, с яростной меткостью снующими над нашими головами.
Поистине эпический пейзаж, страна саги, благоговейного трепета и романтики. Ближе к вечеру шведский эксперт указывает куда-то поверх огромных заледеневших дюн, вздыбившегося гранита и замерзшей глади океана. Мы следуем взглядом за его пальцем, смотрим, прищурившись, вдаль и видим точку, одинокий восклицательный знак, движущийся медленно через льды. Это он — «исбьёрн» — белый медведь. Желтоватый, как старый зуб, на фоне окружающей белизны, на расстоянии чуть меньше трех сотен метров от нас.
Бинокль сокращает расстояние вчетверо. Это большой самец. Он вышел на охоту, бредет по замерзшей поверхности океана на своих гигантских лапах, низко склонив голову и вынюхивая подо льдом тюленей, прислушиваясь к ветру, к ритмичному хрусту снега под когтями, к своему дыханию и пробуя воздух на вкус. Белые медведи — самые большие одиночки на свете. Все живые существа, даже их собственные собратья, избегают самцов. Они не ищут компании или близости. Мэри Шелли отправила незаконнорожденное чудовище Франкенштейна[204] именно в эти далекие безбрежные просторы. Этот медведь — иносказательный символ конца света, хозяин тусклого, призрачного и печального безмолвия, вслушивающийся в одиночество.
Белые медведи не редки; они встречаются не столь редко, как черные носороги, гигантские панды, тигры или осетры. На свете больше белых медведей, чем кофеен Starbucks. Они не исчезнут как антилопа-квагга, сумчатый волк, странствующий голубь или бескрылая гагарка. Их будут разводить и держать в резервациях. Белый медведь редок в Гренландии, где иннуиты истребили их почти полностью, но на северо-западе американского континента их, наоборот, слишком много. В Черчилле, штат Аляска, они подходят прямо к туристическим автобусам, а видно их лучше всего по телеку. Но вот увидеть медведей именно в этом пейзаже — редкость, которая запоминается на всю жизнь.
Белый медведь стал символом сужающихся границ зон полярного холода, поскольку его жизнь неразрывно связана с отступающими льдами и ледниками, этими тающими бесцветными просторами. Медведям приходится проходить все большие и большие расстояния в поисках тюленей, их жизнь на краю земли становится все более незначительной. В прошлом году два медведя умудрились переплыть море и перебраться из Гренландии в Исландию. «И что с ними стало? — спросил я рассказавшего мне об этом исландца. — Естественно, их застрелили!»
Полярные медведи — не очень интересный вид с точки зрения биологии. У них полый мех и необычайно короткий для таких крупных животных период беременности. Слепые и лысые медвежата рождаются под снегом не вполне сформировавшимися и должны сразу присосаться к матери, иначе просто будут съедены. Это единственные абсолютно плотоядные медведи, но они могут адаптироваться. Вообще, способность адаптироваться делает этот вид крайне жизнеспособным. Белые медведи способны спариваться с медведями гризли, что происходит все чаще и чаще с повышением температуры. Детеныши, рожденные в смешанных парах, могут в свою очередь спариваться, в связи с чем даже возникает вопрос, является ли полярный медведь настоящим видом. Но дело не в этом. Согласно популярному среди путешественников трюизму, важно не то, куда ты дошел, а то, как ты шел, поскольку все пункты назначения — всего лишь остановки на долгом пути. Главное, с кем ты путешествуешь и кого встречаешь на своем пути. А дойти до полюса Земли, не повстречав белого медведя, было бы огромной, бессмысленной и символичной потерей времени.
Мы следовали за этим старым медведем в течение часа, отчасти путешествуя вместе с ним. И по сей день я чувствую, что он где-то там, на горизонте, на том продуваемом ветрами берегу, принюхивающийся к холоду, бредущий по льдам, слушающий крики глупыша. И оба мы все еще в пути, разделенные 12 градусами широты и 58 градусами температуры — две параллельные непересекающиеся прямые.
Гаити
(апрель 2010 года: после землетрясения)
Невозможно привыкнуть к детским отделениям скорой помощи. Становится только хуже от того, что знаешь, чего ожидать. Однако со временем я научился молчать. Выдает лишь голос. Никто не должен видеть, как у вас сдавливает горло. Чего уж точно не нужно окружающим, так это очередной порции дорогостоящих импортных слез. Палаточные отделения этой импровизированной лечебницы наспех установлены во дворе старой больницы, выстроенной из кирпича и бетона и не тронутой землетрясением, возможно, благодаря заступничеству маленькой иконы Девы Марии. Больные и увечные не возвращаются внутрь — боятся нового толчка, боятся быть заживо погребенными в своих кроватях под этими мрачно нависшими стенами. Так что больница пустует.
Мы находимся в квартале Ситэ Солей, что в пригороде Порт-о-Пренса. И до землетрясения он был известен как самое ужасное на свете место. Эту трухлявую трущобу, выстроенную из всякого дерьма, мерзостную, с отворенными венами заразных сточных канав, тоже тряхануло, однако по какой-то непостижимой иронии десница божья пощадила ее. Так она и торчит триумфально в своем гнилом уродстве.
Палатка рожениц — место радости «со слезами на глазах». Младенцы — блаженные символы надежды. Большинство матерей лежит на маленьких раскладушках; на короткое время они в безопасности, в своем маленьком мирке, полном облегчения и радости, которое приносит благополучное разрешение от бремени. Однако это совсем не подходящее время и место для новорожденного или молодой матери: большинство этих женщин потеряли и свои семьи, и собственных матерей. Им некуда возвращаться. Одна из женщин сидит, скрючившись, совершенно несчастная. У нее на коленях маленький призрак — скелетик, обтянутый кожей. Его веки трепещут, головка покачивается, слишком тяжелая для тощей шейки. Я видел это прежде: кроха на грани между жизнью и смертью. Доктор шепчет, что у ребенка водянка головного мозга. Всего в часе лета Флорида, там ребенку могли бы всунуть в голову дренажную трубку и откачать жидкость. «Здесь мы этого сделать не сможем, и потом, ему ведь понадобится регулярное лечение, а тут это невозможно». Его прогноз? Врач пожимает плечами. Маленькое сердечко бьется о грудную клетку, дыхание упрямо растягивает ребра. Только когда все совершенно безнадежно, когда смерть за углом ждет финального отсчета, начинаешь осознавать, насколько цепкими и яростными, насколько отважными становятся попытки сохранить в себе искру жизни. В кроватке по соседству с умирающим ребенком лежит обложенный подушками милый маленький мальчик. Он глядит на меня лучистым взглядом огромных глаз и тянет ручонки. «Любит обниматься, — объясняет бельгиец, занимающийся снабжением больницы. — Всем доверяет. Мы нашли его в мусорном ящике». Гаитянский мусорный ящик — постапокалиптический метод решения проблем. У ребенка не хватает одного пальца. Наверное, крысы отъели, — не такая уж здесь и редкость, как может показаться. Крысы приходят ночью и отгрызают людям пальцы на руках и ногах, иногда носы. Мальчику месяцев девять.
Он не нежеланный ребенок и не какой-нибудь незаконнорожденный. Кто-то растил этого малыша, пока мог, и в конце концов под давлением этого ужаса, смертей и катастрофического отчаяния его выкинули, как мусор. Он хихикает и тянет ко мне ручонки, и я понимаю, что если возьму его на руки, то уже не смогу вернуть его в кроватку. «И как вы его назвали?» «Ирод». «Как-как?» «Ирод». «Вы назвали этого ребенка именем царя, приказавшего умертвить невинных младенцев?!» Нет такой трагедии, которую бельгийцы не смогли бы усугубить, причем из самых лучших побуждений.
