Я знаю научно образованных и весьма развитых караимов, которые в присутствии Фирковича боятся есть за столом русских, а в субботу не осмеливаются надевать на себя часы или брать в руки книгу. Фиркович далеко не фанатик по убеждениям, и терпимость его по отношению к иноверцам безгранична. Но он караим до мозга костей, и страстно жаждет поддержки старого караимства во всех его особенностях. Он напоминает, что послабление в форме незаметно перейдет на более существенные стороны караимских особенностей и кончится слитием этого племени с господствующим народом. Археолог сказывается во всех его вкусах и действиях.
III. Дальнейшее путешествие до последнего пещерного крымского города
Ночное путешествие. — Памятники "Готвейского кладбища". — Пещеры Тепе-Кермена. — Качи-кальон и св. Анастасия. — "Дурачков хутор". — Бакла — последний пещерный город. — Рим-гора.
Чуфутский отшельник задержал нас дольше, чем мы рассчитывали.
Дождливая ночь скоро окутала нас, и Бекир усиленно напрягал свои татарские глаза, чтобы не завести нас в какую-нибудь трущобу. Ехать рысью было буквально невозможно, и мы сокращали утомительный путь оживленною беседою. Все были уверены, что мы заблудились, что Бекир ведет нас не туда, куда следовало. Мы уже часа четыре были на седле и еще не встретили никакого жилья. Подъехали к какой-то речке. В Крыму с речками нет никаких церемоний: мостов не полагается, и не только всадник, даже пешеход смело идет в воду, заранее уверенный, что везде найдет брод с каменистым дном.
Передовые наши всадники беспечно въехали в речку. Вдруг мы услышали крик. В темноте нельзя было ничего разглядеть, но, по шуму и крику, было ясно, что лошади провалились и не могут выскочить на берег. Наши лошади испуганно шарахнулись назад. Наконец авангард выбрался, мокрый по пояс. Оказалось, что от горных дождей вода страшно поднялась, и переезд делался просто опасен. Особенно заботила нас и Бекира наша «ханым» с амазонским шлейфом.
Лошади, хотя и татарские, упирались как ослы и не шли в воду, запуганные неожиданным провалом передовых. Бекир и кое-кто из молодежи опустились в речку, чтобы нащупать мелкое место. Ханым перенесли на руках, а лошадей перетащили в поводу. Хотя было много смеху по этому поводу, но это ночное купанье было совсем некстати: и без того пронзительный сырой ветер долины нагонял лихорадочную дрожь. Разлив реки стоял широко. Мы очутились в большой деревне. Река была Кача, деревня Биа-салы. Было уже очень поздно, все давно спали. Напрасно Бекир стучал по очереди в первую встречную хату кнутовищем своей нагайки, кулаками и ногами. Хохлы, обитатели этой глухой деревни, не расположены были нарушать свой покой ради каких-то ночных бродяг. Положение далось не на шутку скверным, особенно тем, кто прогулялся по пояс в воде. Ктото вспомнил, что в Биа-салах есть какое-то начальство. Отправились к этому начальству; после многих усилий разбудили парня, спавшего на дворе, но он объявил нам, что начальство теперь в городе, и что без него некому распорядиться об отводе казенной квартиры. Однако, когда мы решительно объявили ему, что в такой случае переночуем в охраняемом им доме, и убедили его, что мы сами начальство, парень растолкал в хате какого-то старика, и старик отправился с нами мыкаться по селу за отыскиванием казенной квартиры. В двух хатах он ничего не достучался и отступил к третьей. Оттуда его встретили ругнею и препирательствами. Около получаса нужно было всем нам вести дружную атаку, военную и дипломатическую, чтобы победить упорство хозяйки-хохлушки, защищавшей неприкосновенность своего очага. Мы серьезно обрадовались, когда очутились, наконец, в теплой и чистой малороссийской горнице, до потолка заваленной пуховыми подушками и, вместо неумолимой защитницы дверей, нашил радушную хозяйку, хлопотавшую вокруг столь желанного самовара…
Утром я рассматривал старое греческое кладбище вокруг церкви. Русские колонисты, преимущественно солдаты, были поселены в некоторых местностях Крыма тотчас после присоединения его в 1783 г., вместо греков, удалившихся на берега Азовского моря незадолго до присоединения. Биа-Салы вместе с Мангушем и другими селами были в числе этих первоначальных русских сельбищ, и русский храм был устроен на месте старого греческого. Я заметил на горе, с другой стороны села, множество могильных камей.
— Это верно тоже греческое кладбище? — спросил я провожавшего меня старшину.
— Нет, это не греческое, — отвечал мой проводник. — Старики наши сказывали, что слыхали от греков, будто это готвейское кладбище; сказывают, готва какая-то еще прежде греков тут находилась.
Это имя готов, перешедшее в народную легенду и даже принявшее чисто русскую складку, признаюсь, удивило и обрадовало меня.
Мы тотчас же и отправились на гору, к этому «готвейскому» кладбищу. Я сначала заподозрил, не проникло ли это имя в уста народа через какого-нибудь сообщительного исследователя старины, и счел долгом расспросить, часто ли бывают в Биа-салах проезжие, и не осматривал ли кто их них кладбище. Старики уверяли, что на их памяти никто никогда не осматривал старых могил и не заезжал к ним с подобной целью. Они передали только, со слов своих дедов, что греки, при устройстве своей церкви, уже теперь разрушенной, растаскали почти все большие камни из развалин древней «готвейской» церкви, стоявшей среди кладбища.
То, что я нашел на горе, превзошло мои ожидания. Вокруг беспорядочных развалин церкви, шло по скату горы огромное кладбище, сплошь усеянное могильными плитами и гробницами разнообразного и оригинального вида. Добрая половина их вросла в землю; от некоторых торчали только углы. Ни одной надписи, даже ни одной буквы не нашел я на этих каменных гробницах. Все они были высечены из плотного и тяжелого известняка и отличались своею величиной. Те, которые очень углубились в землю, были особенно велики, три с половиной, четыре и более аршина длины. Это, без сомнения, старейшие по возрасту. Форма их проще всех других: четырехугольный, ровно отесанный камень, аршина полтора ширины и высоты. Почти на каждом из таких плоских камней высечено изображение какого-нибудь орудия: на одном кузнечные клещи, на другом характерная пастушья горлыга (посох), которою до сих пор ловят за ноги своих овец крымские и малороссийские чабаны; на третьем — что-то в роде пилы или пялец; попадались также изображения веревки, свернутой вдвое, каких-то подобий копья и гребня, наконец, круги с вписанными в них и взаимно пересекающимися треугольниками; ничего похожего на крест, ничего напоминающего христианскую религию.
Второй тип памятников, очевидно, второй и по времени, представляет уже гробовидный камень, поставленный на двух и трех плоских камнях, образующих пьедестал со ступенями. На таких памятниках является довольно сложная и красивая каменная резьба и, за небольшим исключением, все они имеют с восточной стороны, — конечно, в головах покойников, — прямо стоящие камни или рога, вделанные в гробницу. Немногие из этих памятников двурогие, большинство однорогие. С восточной. т. е. наружной стороны рога в каждом памятнике сделано полукруглое или готическое углубление, в котором вероятно ставилась свечка или кутья для покойника. Многие из таких памятников имеют в узоре резьбы кресты замысловатой формы и потому должны считаться христианскими. Самые оригинальные из этих памятников — памятники двойные; они представляют две гробницы: или одинаковой величины, или одну большую и при ней другую, крошечную, и те, и другие всегда из одного цельного камня. Вероятно, под первым погребались муж и жена, под вторым отец с сыном, мать с дочерью и проч.
Рога памятников второго типа особенно изукрашены, и на них также можно видеть иногда знаменательные изображения: то деревья, то виноградные кисти.
Самый позднейший тип биа-сальских гробниц представляют плоские, широкие камни, украшенные изящною резьбою и врезанные стоймя в лежачие плиты. Они уже все с крестами, и далеко не представляют той устойчивости, как тяжелые древние гробницы.
Внимательно рассматривая «готвейское» кладбище, можно проследить все постепенности перехода от древнейшего типа гробниц к позднейшему. Позднейшие, по-видимому, сосредоточиваются ближе к развалинам церкви. Но как те, так и другие, все обращены головами на восток.
Я тщательно перерисовал в свой путевой альбом оригинальнейшие гробницы каждого типа, но, к сожалению, не мог добыть никаких материалов дл истории этого кладбища. Трудно думать, чтобы эти камни без надписей принадлежали просвещенному племени эллинов; изображение орудий грубых промыслов на грубых памятниках, почти ушедших в землю, указывают невежественную, совсем не литературную эпоху народной жизни.
Меня удивляет, что такой точный и внимательный ученый, как академик Кеппен, ничего не говорит об этом замечательнейшем кладбище Крыма. Кеппен был в Биа-салах в 1833 г. и мог еще прочесть хорошо уцелевшую греческую надпись на внутренней стороне "верхней греческой церкви", свод которой уже обвалился. Без сомнения, эта "верхняя греческая церковь" есть та самая, развалины которой, известные в народе под именем «Готвейской», находятся среди горного кладбища. Надпись, по переводу Кеппена, гласит: "Воздвигнут от основания и покрыт святый и чтимый храм честнейшего и славнейшего пророка, предтечи и крестителя Иоанна, смиренною рукою Константия, архиерея и настоятеля Готии, старанием, помощью и иждивением господина Бината Темирского, на память его и его родителей, лета 7096, в ноябре месяце". Из надписи ясно, что в 1587 г. прихожане или, по крайней мере, предстоятели Готской епархии выражались по-гречески. К столетию слияние древних готов с греками в религиозном и политическом отношении было, по всей вероятности, полное. Но не знаю, вправе ли мы отсюда заключить, что гробницы с изображением орудий принадлежали грекам. В Готской епархии, в стране, которую старинные писатели почти все называют Готией, почти у подножия трапезусов или столовых гор, на которых жили готы, по свидетельству их современника Прокопия, памятники, очевидно, глубокой древности, приписываемые греческим же преданием готам, — мне кажется, скорее всего, должны быть сочтены за готские памятники.
