Со странным рассеянием и спокойствием этот бедняга говорил о годах, проведенных им в тюрьме, о притеснении палаты, о своем праве на землю, на которой он поселился.
— Вся земля царская и мы все царские, — философствовал этот простодушный проповедник droit naturel. — Мы вольны жить, где кому любо. Я для Бога тружусь, не для корысти. Больше работаешь, меньше грешишь. Спине тяжело, а душе легко.
— Отчего же ты не работаешь в семье, с отцом? — спрашивал я.
— Мне указано здешнее место, мне здесь и надо работать. Отец мой в миру живет, ему так показано, а мне показано трудолюбие да пустыннолюбие.
— Здесь тебе не дадут покою, опять в тюрьму посадят; ты бы в другое место перешел, — убеждает я его.
— Переходил в другое место; пробовал там жительствовать, — нельзя! — отвечал Иван с незыблемою уверенностью. — Бог сюда посылает, Бог это место облюбил. Видишь, какое тут место: горнее, слободное, супротив этого места другого нет!..
Болезненное лицо дурачка осклабилось искреннею детскою улыбкою, когда он озирал при этих словах расстилавшуюся у наших ног долину.
— Что ты, Иван, заплатил штраф за порубку? — выпытывал я у него.
— Я ни у кого не украл, никому не должен, мне не за что штраф платить, — равнодушно отвечал дурачок.
— Да вот, брат Иван, — вмешался старшина, — нехорошо ты выдумал, что, вон, ту полянку расчистил; ведь это казенное добро: за казенное тебя и казнят!
— Эту-то? — рассеянно говорил Иван: — эту-то я вырубил. Зачем не вырубить? Я ее на доброе дело вырубил — вон курень поставил! Хошь зимуй.
— Эх, голова твоя горемычная, Иван! беда мне с тобою, — бормотал старшина, досадливо почесываясь. — Приходится опять гнездо твое разорять; крутить тебе рука да в губернию предоставить, в тюрьму, на казенную фатеру.
Иван глядел молча вдаль, будто не слыша.
— Вот завтра оплетать буду! — вдруг объявил он мне, и глаза его заискрились жизнью. — К вечерней зорьке докопаю, а с утренней зорьки примусь заплетать.
— Деньги-то у тебя есть, Иван? — приставал к нему нерешительно старшина. — Хоть бы уж штраф с тебя взять, 14 р. 28 к.; а по мне что? по мне сиди!..
Иван уже работал заступом и не отвечал ничего…
Когда мы повернули от дурачков хуторка, пришлоись ехать по отлично выровненной дороге.
— Все дуракова работа, — объяснил мне старшина. — Кругом все дороги по лесу подсыпал и выровнял, хоть каретой поезжай!
Свидание с Иванушкой-дурачком, признаюсь, наводит не на особенно лестные мысли о благах нашей цивилизации. Смешно, конечно, было бы пенять на какую-нибудь палату, на какогонибудь лесничего, за то, что они не дозволяют захватывать частным лицам земли, принадлежащие их ведомству. В официальнмо строю государственной жизни это было бы беззаконными сентиментальничаньем, на которое никакое учреждение не получало права. Но ведь легальность не всегда в состоянии успокоить человеческую совесть, и перед неюто становится во всей своей несправедливости тот факт, что мирного человека, трудящегося в поте лица над обработкою дикой, пока бесполезной местности, — легальность преследует, как преступника против общества, и разоряет его трудолюбивую норку, будто гнездо грача, некстати свитое в трубе дома.
Скоро мы доехали до Мангуша — почти совсем русская деревня, верхнее хохлацкая. Это изрядная редкость для горной Крымской деревни, в близком соседстве с Бахчисараем. Но, со всем тем, Мангуш не потерял характера татарской деревни; так же расползся по горам и по горному ручью, так же спрятался в укромном уголке, спрятанном в стороне от чужого глаза. Татарщина так въелась в нравы горцев, что даже русская церковь в Мангуше смотрит как-то иначе, не по-русски, скорее как мечеть, чем как знакомый белый храм великорусской губернии. О хатах уже нечего говорить. О народе тоже также. Его наряд вы с трудом отличите от татарского. Тут живет только несколько семейств татар, а между тем весь народ говорит по-татарски. Интимная домашняя беседа русских людей ведется на татарском языке; ребятишки спорят и ругаются по-татарски. Снисхождение ли это к варварству, не умеющему дорасти до нас, или уже так мало самостоятельности в нашем русском духе, что мы сторонимся даже перед татарином. Мангуш — центр целого округа. Весь округ промышляет камнем и лесом. Винограда тут нет, для полей почти нет места. Берега Бодрака — это сплошные карьеры известняка, мягкого в обработке, белого и прочного в кладке. Бодрацкий камень — самый ценный и красивый материал для местных построек, бахчисарайских и симферопольских. Он напоминает инкерманский плитняк, из которого выстроен Севастополь. Его кладут обыкновенно только в углы и цоколи зданий; для сплошной кладки он слишком дорог, хотя зато вечен и не нуждается в штукатурке.
В центре бодрацких каменоломен, как раз за селением Бодраком, немного отступя к северо-востоку от мангушской дороги, находятся скалы Бакла, омываемые, с одной стороны, Бодраком, с другой — Альмою. Это последний, самый северный, пещерный город Крыма. Его положение лишено той поэтической оригинальности, какою отличаются другие, более знаменитые пещерные города Крыма, о которых я говорил прежде. Самые пещеры его, большею частию уже обвалившиеся снаружи, не представляют особого интереса после осмотра эски-керменских и тепер-керменских. Самая большая полуразрушенная пещера немного более 2-х квадр. сажень. Проводники называют ее также эклисе, церковью, но в ней не сохранилось, однако, никаких признаком храма; узнать ее можно по столбу, поддерживающему вход. Гораздо интереснее пещер множество цистерн в форме огромных кубанов, которыми изрыты скалы Бакла и которые заставляют предполагать, что в Бакла находилось значительное складочное место зерна или вина, стало быть, местность была людная. В долине, под обрывом скалы Бакла, несколько лет тому назад, мангушские крестьяне, распахивая землю, наткнулись на 12 огромных каменных горшков или амфор, каждая величиною в бочку. Горшки эти были зарыты рядом в землю и были сделаны из отлично выжженной, чрезвычайно крепкой глины. Очевидно, и в них помещалось зерно, потому что для вина и масла в древности употреблялись сосуды с более узкими горлами. Впрочем, сосуды были уже пусты, и в них, как рассказывают, не нашли ничего, кроме земли. После тщательных расспросов, я мог найти у одного мангушского крестьянин только две из этих каменных бочек; остальные были раздарены или распроданы.
Осмотр скал Бакла с их полуразрушенными пещерами и цистернами невольно напоминал мне известную Рим-гору, которая возбуждает любопытство образованных посетителей Кисловодских источников. Я обследовал с особенным вниманием все остатки древних жилищ на этой горе, в бытность мою на Кисловодских водах. С первого взгляда на эту столовую гору, помещенную при слиянии нескольких долин, на ярусы разрушенных пещер, выточенных в рыхлом известняке, я узнал в ней старого знакомого — крымский пещерный город. Остатки такой же глиняной посуды, следы тех же орудий на камне, такие же каменные ступенистые входы, защищенные естественными бастионами утесов. Только дело разрушения на Рим-горе подвинулось гораздо далее, чем в самых пострадавших пещерных городах Крыма. Оттого-то, может быть, туристы и местные жители не остановили своего внимания на пещерах Рим-горы, следы которых несомненны для человека, знакомого с характером пещерных городов, а заинтересовались более остатками посуды, костями и цистернами, которые, кстати сказать, здесь еще многочисленнее, чем в Бакла. Они имеют форму гигантских круглых кубанов и окаймляют всю северную окраину столовой горы. Среди остатков посуды попадаются довольно часто острия, обточенные из кремня и обсидиана, весьма напоминающие известные стрелы каменного периода, а также множество костей животных. Предание приписывает название Рим-горы тому обстоятельсту, что будто римляне, и именно Помпей, стояли здесь своима становищем, во время войны с Митридатом. Я не буду касаться противоречий этого предания с известными историческими фактами; очень может быть, что римляне стояли здесь когданибудь; это обстоятельство для нас не так интересно, как связь Рим-горы с пещерными городами Крыма, ее характер "жилища троглодитов". Если вспомним, что другое предание приписывает черкесам первобытное поселение в местности древнейших пещерных городов Крыма, где до сих пор находятся Черкес-Кермен, Кабарда, Черкес-n.c и проч., если сообразим, что местность Кисловодска и его окрестности находится именно в Кабарде, то мы получаем весьма интересный намек на то, что первоначальные основатели пещерных городов жили по обоим берегам Киммерийского пролива, в Крыму, также как и на Кавказе. Были ли это киммерийцы, тавры — вряд ли наука решит когданибудь этот вопрос.
Трудно сомневаться, что Бакла есть та самая Биака-Коба, о пещерах которой говорит в своей истории митрополит Сестренцевич. Рассказав о Тепе-Кермене и Качи-Кальоне, автор продолжает: "Множество келий находится также на южной стороне г. Биака-Коба, лежащей близ р. Альмы, с левой стороны дороги из Симферополя в Бахчисарай. Огромная скала, поблизости сих мест находящаяся, выделана внутри таким образом, что можно жить в ней. В самом деле, кажется, что убежища сии сделаны греческими монахами, упражнявшимися в выкапывании для себя монастырей, как-то доказывает ныне Печерский монастырь в Киеве. Греческие надписи, разные убранства святых, сею церковью принятые, которых река времени не изгладила еще на некоторых стенах пещерных, подтвердили в глазах моих сию догадку".
