Л. Михеева - 111 симфоний

Это была великая симфония. Тогда, в середине 30-х годов ее невозможно было понять в полной мере. Только много десятилетий спустя, узнав о преступлениях вождей “партии нового типа”, как называли себя большевики; о геноциде против собственного народа, о торжестве беззакония, заново вслушиваясь в симфонии Шостаковича, начиная именно с Четвертой, мы понимаем, что он, скорее всего не зная о происходящем в полной мере, гениальным чутьем музыканта провидел все это и выражал в своей музыке, равной которой по силе воплощения нашей трагедии — нет и, пожалуй, уже не будет.

Первая часть симфонии начинается лаконичным вступлением, за которым следует огромная главная партия. Жесткая маршеобразная первая тема исполнена злой неукротимой силы. Ее сменяет более прозрачный, кажущийся каким-то неустойчивым эпизод. Сквозь неясные блуждания пробиваются маршевые ритмы. Постепенно они завоевывают все звуковое пространство, достигая огромного накала. Побочная партия глубоко лирична. Сдержанно-скорбно звучит монолог фагота, поддержанный струнными. Вступают со своими “высказываниями” бас-кларнет, солирующая скрипка, валторны. Скупые, приглушенные краски, строгий колорит придают этому разделу чуть таинственное звучание. И вновь исподволь проникают гротескные образы, словно дьявольское наваждение сменяет зачарованную тишину. Громадная разработка открывается карикатурным марионеточным танцем, в очертаниях которого узнаются контуры главной темы. Средний ее раздел — вихревое фугато струнных, перерастающее в грозную поступь стремительного марша. Заключает разработку фантастический вальсообразный эпизод. В репризе темы звучат в обратном порядке — сначала побочная, резко интонируемая трубой и тромбоном на фоне четких ударов струнных и смягчаемая спокойным тембром английского рожка. Соло скрипки завершает ее своей неторопливой лирической мелодией. Затем фагот сумрачно выпевает главную тему, и все истаивает в настороженной тишине, прерываемой таинственными вскриками-всплесками.

Вторая часть — скерцо. В умеренном движении безостановочно струятся извивающиеся мелодии. В них есть интонационное родство с некоторыми темами первой части. Происходит их переосмысление, переинтонирование. Возникают гротескные образы, тревожные, изломанные мотивы. Первая тема танцевально-упруга. Ее изложение у альтов, оплетенное множеством тонких подголосков, придает музыке призрачный, фантастический колорит. Ее развитие происходит по нарастающей до тревожной кульминации в звучании тромбонов. Вторая тема — вальсовая, чуть меланхолическая, чуть капризная, обрамлена громыхающим соло литавр. Эти две темы повторяются, создавая тем самым двойную двухчастную форму. В коде все постепенно истаивает, первая тема словно растворяется, слышно лишь зловещее сухое постукивание кастаньет.

Финал, огромный по протяженности, в основе своей имеет образ величественного и скорбного траурного марша (снова вспоминается Малер: гигантская первая часть — “Тризна” — Второй симфонии, первая часть Пятой. Возникают ассоциации и с траурным маршем из “Гибели богов” Вагнера). В обрамлении этого траурного шествия сменяют одна другую различные картины: тяжелое, остро акцентированное скерцо, проникнутое тревогой, пасторальная сценка с птичьим щебетом и легкой наивной мелодией (также в духе малеровских пасторалей); простодушный вальс, скорее даже его деревенский старший брат лендлер; задорная песенка-полька солирующего фагота, сопровождаемая комическими оркестровыми эффектами; бодрый юношеский марш... После длительной подготовки возвращается поступь величественного траурного шествия. Тема марша, звучащая последовательно у деревянных духовых, труб и струнных, доходит до крайней степени напряжения и внезапно обрывается. Кода финала — отголосок происшедшего, медленное истаивание в долгом аккорде струнных.

Симфония № 5, ре минор, ор. 47 (1937)

Состав оркестра: 2 флейты, флейта-пикколо, 2 гобоя, 2 кларнета, кларнет-пикколо, 2 фагота, контрафагот, 4 валторны, 3 трубы, 3 тромбона, туба, литавры, военный барабан, треугольник, тарелки, большой барабан, тамтам, колокольчики, ксилофон, челеста, 2 арфы, рояль, струнные.

В январе и феврале 1936 года в прессе была развернута небывалая по масштабам травля Шостаковича, тогда уже признанного композитора мирового масштаба. Его обвиняли в формализме, в отрыве от народа. Серьезность обвинений была такова, что композитор всерьез опасался ареста. Четвертая симфония, которую он заканчивал в следующие за этим месяцы, на многие годы осталась неизвестной — ее исполнение было отложено на четверть века.

Но композитор продолжал творить. Наряду с музыкой к кинофильмам, которую приходилось писать, так как это был единственный источник существования семьи, в течение нескольких недель 1937 года была написана следующая, Пятая симфония, содержание которой во многом перекликалось с Четвертой. Сходным был характер тематизма, сходной оказалась и концепция. Но автор сделал колоссальный шаг вперед: строгая классичность форм, выверенность и точность музыкального языка позволили зашифровать подлинный смысл. Сам композитор на вопросы критики, о чем эта музыка, отвечал, что хотел показать, “как через ряд трагических конфликтов, большой внутренней борьбы утверждается оптимизм как мировоззрение”.

Пятая симфония была исполнена впервые 21 ноября того же года в Большом зале Ленинградской филармонии под управлением Е. Мравинского. На премьере царила атмосфера сенсационности. Всех волновало, чем ответил композитор на выдвинутые против него страшные обвинения.

Сейчас понятно, насколько точно музыка отразила свое время. Время, когда огромная страна днем, казалось, бурлила энтузиазмом под бодрые строки “Нам ли стоять на месте, в своих дерзаниях всегда мы правы”, а по ночам не спала, охваченная ужасом, прислушиваясь к уличным шумам, каждую минуту ожидая шагов на лестнице и рокового стука в дверь. Именно об этом писал тогда Мандельштам:

Именно об этом рассказывала и новая симфония Шостаковича. Но его музыка была без слов, и трактовать исполнителям, и понимать слушателям ее можно было по-разному. Конечно, работая с Мравинским, Шостакович, присутствовавший на всех репетициях, стремился к тому, чтобы музыка звучала “оптимистично”. Наверное, это удалось. Кроме того, по-видимому, “в верхах” было решено, что карательная акция против Шостаковича временно закончена: действовал принцип кнута и пряника, и теперь наступало время пряника.

Было организовано “общественное признание”. Не случайно статьи о Пятой симфонии были заказаны не только музыкантам, в частности Мравинскому, но и официально признанному одним из лучших советских писателей Алексею Толстому, и прославленному летчику Михаилу Громову. Конечно, последний не стал бы высказываться на страницах печати по собственному желанию. Сам композитор писал: “...Тема моей симфонии — становление личности. Именно человека со всеми его переживаниями я видел в центре замысла этого произведения, лирического по своему складу от начала до конца. Финал симфонии разрешает трагедийно-напряженные моменты первых частей в жизнерадостном, оптимистическом плане. У нас иногда возникает вопрос о законности самого жанра трагедии в советском искусстве. Но при этом часто подлинную трагедийность смешивают с обреченностью, пессимизмом. Я думаю, что советская трагедия как жанр имеет полное право на существование...”

Однако вслушайтесь в финал: так ли все там однозначно оптимистично, как декларировал композитор? Тонкий знаток музыки, философ, эссеист Г. Гачев пишет о Пятой: “... 1937 год — под вой демонстрирующих масс, маршируя, требующих казни “врагам народа”, ворочается-ухает машина-гильотина Государства — и это в финале Пятой симфонии...” И далее: “СССР на стройке — только неизвестно чего, счастливого будущего или ГУЛАГа?..”

Первая часть симфонии разворачивается как повествование, насыщенное личной болью и, вместе с тем, философской глубиной. Настойчивые “вопросы” напряженных, как натянутый нерв, начальных тактов сменяются мелодией скрипок — неустойчивой, ищущей, с изломанными, неопределенными контурами (исследователи чаще всего определяют ее как гамлетовскую или фаустианскую). Далее — побочная партия, также в ясном тембре скрипок, просветленная, целомудренно нежная. Пока еще нет никакого конфликта — лишь разные стороны привлекательного и сложного образа. В разработку врываются иные интонации — жесткие, бесчеловечные. На вершине динамической волны возникает механистичный марш. Кажется, все подавляет бездушное тяжелое движение под жесткую дробь барабана (так впервые мощно проявляется образ чуждой угнетающей силы, зародившийся еще в первой части Четвертой симфонии, который пройдет, практически, через все симфоническое творчество композитора, с наибольшей силой выявившись в Седьмой симфонии). Но “из-под него” все же пробиваются начальные интонации, “вопросы” вступления; пробиваются вразброд, потеряв прежнюю стойкость. Реприза омрачена предшествовавшими событиями. Побочная тема звучит теперь не у скрипок, а в диалоге флейты и валторны — приглушенно, омраченно. В заключении, тоже у флейты, звучит в обращении, как будто вывернутая наизнанку, первая тема. Ее отзвуки уходят ввысь, словно просветленные страданием.