У Маяковского мы всегда знаем о чем, зачем, почему. Он сам – отчет. У Пастернака мы никогда не можем доискаться до темы, точно все время ловишь какой-то хвост, уходящий за левый край мозга, как когда стараешься вспомнить и осмыслить сон.
Маяковский – поэт темы.
Пастернак – поэт без темы. <…>
Важная особенность: Маяковский – поэт весь переводим на прозу, то есть рассказуем своими словами, и не только им самим, но любым. И словаря менять не приходится, ибо словарь Маяковского – сплошь обиходен, разговорен, прозаичен (как и словарь «Онегина», старшими современниками почитавшийся «подлым»). Утрачивается только сила поэтической речи: Маяковская расстановка: ритм. <…>
Маяковского рассказать пусть берется каждый, говорю заранее: удастся, то есть половина Маяковского останется. Пастернака же может рассказать только сам Пастернак. Что и делает в своей гениальной прозе, сразу ввергающей нас в сновидение и в сновидение.
Пастернак – чара.
Маяковский – явь, белейший свет белого дня.
«Песни мне мешали быть бойцом» – Маяковский. Да, ибо есть борьба более непосредственная, чем словом, – телом! – и более действенная, чем словом – делом, общее дело рядовой борьбы. А Маяковский никогда не стоял рядовым. Его дар его от всех его собойцов-товарищей – отъединил, от всякого, кроме разговорного, дела отставил. Маяковскому, этому самому прямому из бойцов, пришлось драться иносказательно, этому самому боевому из бойцов – биться окольно. И сколько ни заявляй Маяковский: «Я – это все! Я – это мы!» – он все-таки одинокий товарищ, неравный ровня, атаман ватаги, которой нет, или настоящий атаман которой – другой. Вот стихи рабочего:
Вспоминаю тебя и тебе пою,
Как сталь, звучащую песнь мою.
К тебе вздымается песнь! К тебе
И больше ни к кому.
Ты слабости не знал о себе,
Был тверд. И потому
Всю молодость мою
Тебе я отдаю.
Нет лучшего, чем ты, у нас
И не было в веках.
Весна. И лето уж недалеко.
Воды бурлят, содрогаясь до дна.
Улицы мира вздыхают глубоко.
Шли года и года,
Но никто никогда
Не жил, так нас любя,
Как ты.
И уж нет тебя.
И все ж я стою пред тобою.
Ты жив… И будешь – пока земля
Будет. Мощным звоном о башни Кремля
Падают ритмы Парижской Коммуны.
Все гонимые в мире сердца
Натянули в груди твоей общие струны.
На старых камнях площади Красной,
С весенним вихрем один на один,
Победоносный и властный,
Окраинной улицы сын
Поет тебя.
Это стихи – не Маяковскому. Они тому, кто, по слуху народной славы выписав себе полное собрание сочинений Маяковского, прочел две страницы и навсегда отложил, сказав: «А все-таки Пушкин – лучше писал!»
А я скажу, что без Маяковского русская революция бы сильно потеряла, так же как сам Маяковский – без Революции. <…>
Если у нас из стихов Маяковского один выход – в действие, то у самого Маяковского из всей его действительности был один выход – в стихи. Отсюда и их ошеломляющая физика, их подчас подавляющая мускульность, их физическая ударность. Всему бойцу пришлось втесниться в строки. Отсюда и рваные размеры. Стих от Маяковского всеместно треснул, лопнул по швам и без швов. И читателю, сначала в своей наивной самонадеянности убежденному, что Маяковский это для него ломается (действительно ломался: как лед в ледоход!), скоро пришлось убедиться, что прорывы и разрывы Маяковского не ему, читателю, погремушка, а прямое дело жизни – чтобы было чем дышать. Ритмика Маяковского – физическое сердцебиение, удары сердца застоявшегося коня или связанного человека. (Про Маяковского можно сказать чудным ярмарочным словом владельца карликовой труппы, ревновавшего к соседнему бараку: «Чего глядите? Обнаконавенный великан!»). Нет гнета большего – подавленной силы. А Маяковский, даже в своей кажущейся свободе, связан по рукам и по ногам. О стихах говорю, ни о чем другом. <…>
Боюсь, что, несмотря на народные похороны, на весь почет ему, весь плач по нем Москвы и России, Россия и до сих пор до конца не поняла, кто ей был дан в лице Маяковского. Маяковскому в России только один – ровня. (Не говорю: в мире, не говорю: в слове, говорю: в России.) <…> Маяковский первый новый человек нового мира, первый грядущий. <…>
Но есть у этих двух, связанных только одной наличностью – силы, и одно общее отсутствие: объединяющий их пробел песни. Маяковский на песню не способен, потому что сплошь мажорен, ударен и громогласен. Так шутки шутят («не гораздо хорошие») и войсками командуют. Так не поют. Пастернак на песню не способен, потому что перегружен, перенасыщен и, главное, единоличен. В Пастернаке песне нету места, Маяковскому самому не место в песне. Поэтому блоковско-есенинское место до сих пор остается в России «вакантно». Певучее начало России, расструенное по небольшим и недостаточным ручейкам, должно обрести единое русло, единое горло.
Для того, чтобы быть народным поэтом, нужно дать целому народу через тебя петь. Для этого мало быть всем, нужно быть всеми, то есть именно тем, чем не может быть Пастернак. Целым и только данным, данным, но зато целым народом – тем, чем не хочет быть Маяковский: глашатай одного класса, творец пролетарского эпоса.
Ни боец (Маяковский), ни прозорливец песен не слагают.
Для песни нужен тот, кто, наверное, уже в России родился и где-нибудь, под великий российский шумок, растет. Будем жить.
… Ты спал, постлав постель на сплетне,
Спал и, оттрепетав, был тих.
Красивый, двадцатидвухлетний,
Как предсказал твой тетраптих.
Ты спал, прижав к подушке щеку,
Спал со всех ног, со всех лодыг,
Врезаясь вновь и вновь с наскоку
В разряд преданий молодых.
Ты в них врезался тем заметней,
Что их одним прыжком достиг.
Твой выстрел был подобен Этне
В предгорье трусов и трусих.
Леднёв А. В
Советский период творчества В. Маяковского
Революция, поэтом которой считал себя Маяковский, победила. Отныне его лира должна была служить только ей. Пафос поэзии Маяковского этих лет – оптимизм и героика, основная тема – борьба за утверждение нового общества. Маяковский считает важной любую работу: делает лозунги и плакаты для окон РОСТА (Российского Телеграфного Агентства), рекламирует новые советские товары и пишет агитки: «Каждый прогул – / радость врагу. / А герой труда – / для буржуев удар».
Постепенно к 1924 г. складывается новый метод, который Маяковский назвал «тенденциозным реализмом», в его основе – три главных принципа: принцип социального заказа, принцип литературы факта, принцип искусства-жизнестроения. Язык стихов Маяковского становится все более ясным и понятным, поэт уходит от сложных развернутых метафор. Стиль Маяковского этого периода представляет собой сплав стихов и публицистики.
В послереволюционные годы главными объектами сатиры Маяковского становятся мещанство и бюрократизм, неискоренимые, как оказалось, и при новом строе. Основными принципами построения сатирического образа являются гипербола и гротеск.
В стихотворении «О дряни», обращенном к «мещанам без различий классов и сословий», Маяковский, живописуя «мурло мещанина», не стесняется в выражениях, намеренно используя грубую лексику: «намозолив от пятилетнего сидения зады, крепкие, как умывальники», «от самовара разморясь», «фигурять на балу в Реввоенсовете» и др. Примечателен факт, что мещане «нового призыва» как две капли воды похожи на тех, которым бросал свое «Нате!» герой ранней лирики Маяковского: «… вот вы, женщина, на вас белила густо, /вы смотрите устрицей из раковины вещей». В стихотворении «О дряни» – сходный образ: «Эх, / и заведу я себе / тихоокеанские галифища, / чтобы из штанов / выглядывать, / как коралловый риф!» Основа образа – «тихоокеанские галифища» – вызывают в памяти «шаровары шириной с Черное море» из «Тараса Бульбы», хотя сам Маяковский не раз утверждал, что «этих книг (т. е. классику) ни при какой погоде не читал».
Портрет Маркса – «рамочка ала» – повешенный на стенку как знак благонадежности хозяев, в свою очередь отплатил им (через фантастический прием, введенный в финал): «Маркс со стенки смотрел, смотрел… / И вдруг / разинул рот, / да как заорет…» Канарейка, с нелегкой руки Маяковского, стала эмблемой мещанства.
Стихотворение «Прозаседавшиеся» (1922) было высоко оценено политическим лидером страны В. И. Лениным как «совершенно правильное с точки зрения политической и административной». В стихотворении использован прием фантастического гротеска: взяв расхожую фразу чиновников «столько дел, что хоть разорвись», поэт реализует эту ситуацию: «… вижу: / сидят людей половины. / О дьявольщина! / Где же половина другая? /…/ «Оне на двух заседаниях сразу. /… Поневоле приходится разорваться./ До пояса здесь, / а остальное там». Гротескная детализация, вроде «покупки склянки чернил Губкооперативом», «заседание А-бе-ве-ге-де-е-же-зе-кома», дополняет основной образ. Стихотворение, как и предыдущее – «О дряни», заканчивается призывом-декларацией: «О, хотя бы еще одно заседание относительно искоренения всех заседаний!» Правда, финал этот иронически двусмыслен: со злом (бюрократизм управленцев) предлагается бороться его же методами.
