Хотя работные дома и вызывали ненависть, тем не менее, они представляли собой попытку разрешить постоянную проблему бедности в Лондоне, и это, хотя и неохотно, признавалось теми, кто в них нуждался. Суровой зимой 1860–1861 годов, когда наружные работы на строительстве зданий, в доках и на верфях прекратились, «нищета и бедствия… в особенности среди рабочих Ист-Энда, были действительно ужасны. Целыми днями люди тысячами толпились у входов в различные работные дома и союзы, стремясь получить пособие».[231] Слепая вера в то, что власти могут для них что-то сделать, была трогательна. Это был тот же самый порыв, который вел толпы к полицейским участкам, где магистрат всегда мог найти немного денег из кружки для сбора в пользу бедных, если случай того заслуживал. «По возможности рассматривался каждый случай», но иногда «рассмотрение» сводилось к тому, что осматривали руки; достойными считались только «рабочие» руки. 17 января 1861 года 2000 людей часами ждали на холоде у полицейского участка Темзы. Через два дня толпа удвоилась. По мере того, как погода улучшалась, и снова можно было найти работу, люди постепенно без суматохи уходили.[232]
Более двух миллионов фунтов ежегодно тратилось на благотворительность в попытках оказать помощь столичным беднякам, но «нищета, нужда и страдание быстро росли… следование Закону о бедных было столь же неуспешно, как и частная благотворительность… с 1851 года только в Лондоне расходы на пособия возросли вдвое [в 1861], с 695 000 фунтов до 1 317 000». Еженедельные расходы на еду на одного обитателя работного дома возросли с 2 шиллингов 9 пенсов в 1853 году до 4 шиллингов 11 пенсов в 1868 году.[233] Пройдет не одно десятилетие, прежде чем пособие по бедности станут рассматривать как национальный долг, финансируемый за счет государственных налогов.
Расходы рабочего — уличные торговцы — фастфуд — молочницы — живодерни — пивоварение — очистка сахара — уличный транспорт — Кьюбитт — кожевенная промышленность — шляпная фабрика Кристис — кораблестроение — праздники — профсоюзы — общества взаимопомощи — Сэмюэл СмайлсВикторианцы любили четко разделять социальные классы. Рабочий класс делился на три прослойки, нижнюю составлял «рабочий люд», или разнорабочие, затем шли «мастеровые», а выше их стояли «квалифицированные рабочие».[234] Но сама лондонская жизнь не была так четко разграничена. Так, в 42 домах на Брод-стрит в Сохо в 1855 году размещались два бакалейщика, пекарь, торговец скобяным товаром, продавец поношенной одежды, хирург и ветеринарный врач, двое портных и скорняк, владелец похоронного бюро, зонтичный мастер, ювелир и гранильщик драгоценных камней, мастерская, где работало 150 рабочих, производившая капсюли: еще одна мастерская с 42 рабочими, где изготавливали искусственные зубы; мастерская соломенных шляпок, лавка, торговавшая кружевами и басонными изделиями, и меблированные комнаты. В некоторых домах было от 10 до 30 обитателей, в одном — 50. Хирург делил угловой дом со скорняком, и в этих двух семьях было всего пять человек. На Брод-стрит было два паба и пивоварня, в которой работало 80 рабочих.[235]
«Мастеровой», имеющий жену и четверых детей, написал в популярную газету «Пенни Ньюсман», что зарабатывает в среднем 1 фунт 10 шиллингов в неделю. Квартирная плата за две комнаты составляла 4 шиллинга, на еду и топливо уходило 5 шиллингов, на табак 3 пенса, «по полпенни на угощение для каждого ребенка» и 9 пенсов на лечение для всех; общая сумма расходов составляла 1 фунт 8 шиллингов 1 пенс. На непредвиденные расходы и на одежду остается немного.[236] Другой рабочий, женатый, но бездетный, зарабатывал 19 шиллингов 6 пенсов в неделю и мог «рассчитывать на рождественские наградные 2–3 фунта». В 1856 году его расходы за обычную неделю были такими:
«Одежду мы покупаем, когда удается скопить денег, обычно после Рождества». Этот рабочий был сурово раскритикован автором, опубликовавшим эти жалкие цифры: «квартирная плата и роскошь [кофе, чай, сахар] поглощают более трети всего заработка… неудивительно, что часто не хватает хлеба и других необходимых вещей и что нет никаких сбережений».[237] Но, судя по всему, этот человек дешево платил за квартиру, хотя неизвестно, где он жил. В некогда прекрасных домах возле Голден-сквер, за Риджент-стрит обитали «самые уважаемые из трудящихся — швейцары, полисмены и им подобные», которым приходилось платить 1 шиллинг 6 пенсов за подвальное помещение и до 5 шиллингов за одну большую комнату на чердаке.[238]
Уличные торговцы, которых, безусловно, можно отнести к трудящимся, не владеющим каким-либо ремеслом, кроме опыта торговли, вели скромное существование, продавая еду и широкий ассортимент товаров со своих ручных тележек и повозок. Они имели обыкновение селиться к югу от реки или в Ист-Энде. В любом транспортном заторе всегда можно было встретить хотя бы одного уличного торговца, иногда толкающего свою тележку, но чаще с запряженным в повозку осликом. На еженедельном Смитфилдском рынке ослик стоил от 5 шиллингов до 3 фунтов. Еда стоила от 4 до 5 шиллингов в неделю. В 1861 году Мейхью оценивал число уличных торговцев в Лондоне в 30 000 и выше. (Он не доверял данным переписи 1841 года, согласно которой их было только 2045, потому что, по его словам, уличные торговцы не заполняли анкет.)
Треть всей рыбы, вынесенной на Биллингсгейтский рынок, покупалась для перепродажи уличными торговцами, зимой их было три или четыре тысячи, летом несколько меньше; поэтому, принимая во внимание размер рынка, там толпилось множество народа и царил страшный шум — цены на торгах выкрикивали. Торговля велась до семи утра, когда уличные торговцы пускались в путь. Угри, излюбленная рыба лондонцев, продавались живыми с голландских рыболовных кораблей, стоявших на якоре на середине реки.[239] Устрицы продавали с кораблей, стоявших на якоре у верфи. Более 1500 человек утром могли позавтракать за пенни в Родуэй-кофе-хаус жидким «кофе» и двумя ломтиками хлеба с маслом[240] или любимым напитком — джином с горячим молоком. Мейхью считает, что уличный торговец рыбой мог получать 8 шиллингов в неделю в январе и феврале, в невыгодные месяцы, но в мае он добавлял к своему ассортименту зелень, а в июле зарабатывал 5–6 шиллингов в день.
На рынке Ковент-Гарден в сезон клубники собиралось до 4000 уличных торговцев, перекрывавших все дороги вокруг, дожидавшихся возможности купить ягоды с «больших телег… которые продвигались задним ходом, торжественно, со слоновьим величием… [и] из больших фургонов, длинных и тяжелых, на высоких рессорах и с огромными колесами», приезжавших с огородов вокруг Лондона.[241] «Иногда в воздухе можно было увидеть большую колонну корзин, двигавшуюся на удивление ровно»[242] — рыночные носильщики несли на голове фрукты и овощи в круглых корзинах, поставленных одна на другую, до двадцати штук за раз. Несмотря на скопление народа и повозок, здесь было относительно тихо, только носильщики требовали освободить дорогу.
Мейхью перечисляет ошеломляющий ассортимент товаров, предлагаемых бродячими торговцами: металлические кружки, фарфоровые украшения, крысиный яд, липкая бумага для мух, растения и цветы, ломтики ананаса за пенни или целый ананас, который можно было увезти домой в пригород, спаржу, связки лука по 6 пенсов за три-четыре дюжины, живая домашняя птица, дичь, включая тетеревов — «по закону их можно было есть с 12 августа, но поскольку их сотнями продавали в тот день в Лондоне и поскольку их подстрелили в Шотландии… значит, на них охотились, когда это было запрещено. У меня была оленина, но никакого толку из этого не вышло, хотя я предлагал ее по 4 пенса за фунт». По оценке Мейхью, на улицах Лондона ежегодно продавалось 5000 тетеревов, 12 000 куропаток и 12 000 фазанов.
Мальчик, продававший летом на улицах птиц и змей, обеспечивал себе неплохую жизнь, не затрачивая ничего, кроме собственной энергии. Он рассказал Мейхью, что дважды в неделю проходит по тридцать миль в день.
Птичьи гнезда я продаю по 1–3 пенса за штуку… в трехпенсовых бывает до шести яиц… змей по шести шиллингов за фунт… гадюк предпочитают мертвых… я убиваю [их] палкой или, если на мне ботинки, прыгаю на них… ежей по шиллингу за каждого [они полезны, потому что уничтожают черных тараканов]. Лягушек я продаю французам… Мне как-то заказали 6 дюжин для французской гостиницы на Лейстер-сквер. Улиток продаю ведрами по 2 шиллинга 6 пенсов за ведро… французы их едят. Я считаю, что продаю около двадцати гнезд за неделю… четыре месяца в году… Некоторые покупают улиток для птиц [ручные дрозды, которые питаются улитками, были распространенными домашними питомцами], а некоторые покупают, чтобы укрепить спину больному ребенку, они натирают ему этими улитками спину.
Он продавал диких птиц всех видов и зелень, чтобы их кормить, и маленькие кусочки дерна для сидящих в клетке жаворонков, которые не вьют гнезд на ветках, а сохраняют трогательный инстинкт гнездиться в траве. Согласно Мейхью, «если сложить куски дерна, которые ежегодно вырезают для лондонских птиц и расположить их в ряд, они протянутся… от Лондона до Кентербери». Возможно, на этот раз он слегка преувеличил. Небольшие кусочки дерна на продажу складывали между зубцами ограды церкви Святого Павла на Ковент-Гарденском рынке. Большая часть дерна вырезалась в пригородах Шефердс-Буш и Ноттинг-Хилл, «где можно встретить нескладное объявление, привлекающее внимание рискованных строителей к „подходящему месту“ для вилл». За хорошо обученного дрозда можно было выручить до двух фунтов, вдвое больше, чем за «сидящего в клетке поющего соловья». Воробьев продавали по пенсу за штуку, к ножке была привязана ниточка, чтобы с ними могли играть дети.
