Генрих Гейне - Мысли и афоризмы

1797, 13 декабря. В Дюссельдорфе в семье купца Самсона Гейне родился сын Генрих. «Над моей колыбелью играли последние лучи XVIII и первая утренняя заря XIX столетия».

1811, 2 ноября. Лицеист Гейне присутствует при торжественном въезде Наполеона в Дюссельдорф.

1821. Вышла первая книга Гейне «Стихотворения».

1825. Гейне принимает крещение по лютеранскому обряду. Получает степень доктора права в Геттингенском университете.

1826—1827. Два тома «Путевых картин» и «Книга песен» делают Гейне знаменитым.

1831. Гейне поселяется в Париже как политический эмигрант.

1834. Гейне знакомится со своей будущей женой Крессенсией-Эжени Мира (он дал ей более легкое имя Матильда).

1840. Книга Гейне «Людвиг Бёрне» поссорила поэта с немецкими радикалами, для которых Бёрне, умерший за три года до этого, был святыней.

1841. Заботясь о будущем Матильды, Гейне венчается с ней накануне своей очередной дуэли.

1844. Выходит в свет поэма «Германия. Зимняя сказка».

1845. У Гейне начинается паралич верхней части тела.

1848. Гейне уже не может передвигаться. В свою последнюю прогулку по Парижу он с трудом добирается до Лувра. «Я чуть не упал от слабости, войдя в благородный зал, где стоит на своем постаменте вечно благословенная богиня красоты, наша матерь божья из Милоса. Я долго лежал у ее ног и плакал так горестно, что слезами моими тронулся бы даже камень. И богиня глядела на меня с высоты сочувственно, но так безнадежно, как будто хотела сказать: „Разве ты не видишь, что у меня нет рук и я не могу тебе помочь?“

1849. «Я еще не совсем верю в небо, но уже предчувствую ад по тем прижиганиям позвоночного столба, которые мне делали».

1851. Сборник стихов Гейне «Романсеро» выдерживает четыре издания в течение двух месяцев.

17 февраля 1856. Смерть Генриха Гейне. Его последними словами были: «Бумагу... карандаш...»

Я не такой злой, как кажется. Я раскрасил себе лицо такими страшными красками лишь для того, чтобы в бою напугать моих врагов. В сущности же я кроток, как ягненок.

Прославленные агнцы кротости вовсе не вели бы себя так смиренно, если бы обладали клыками и когтями тигра. Я могу похвалиться тем, что лишь изредка пользовался этим естественным оружием.

В романтической школе я провел самые приятные годы своей юности, а под конец высек учителя.

Когда Гораций преподал писателям знаменитое правило на девять лет оставлять свои сочинения в столе, ему следовало одновременно открыть им рецепт, как прожить девять лет без пищи. Я не вытерпел бы и двадцати четырех часов, а не то что девяти лет, желудок мой мало видит толку в бессмертии; по зрелом размышлении я решил, что соглашусь быть бессмертным лишь наполовину, но зато сытым – вполне; и если Вольтер хотел отдать триста лет своей посмертной славы за хорошее пищеварение, то я предлагаю вдвое за самую пищу.

Я не тружусь в субботу, в седьмой день, когда Бог отдыхал; более того, из осторожности, не зная того, когда именно приходится этот седьмой день, я часто по целым неделям ничего не делаю.

Мой основной принцип – «чем дороже мы обходимся людям, тем больше они любят нас!».

Мать рассказывает, что во время беременности она увидела в чужом саду на дереве яблоко, но не захотела сорвать его, чтобы ее дитя не стало вором. В течение всей своей жизни сохранял я тайную страсть к красивым яблокам, связанную, однако, с уважением к чужой собственности и с отвращением к воровству.

Сердце мое будет любить вечно, пока на свете есть женщины; остынет оно к одной и тотчас же воспылает к другой; как во Франции никогда не умирает король, так никогда не умирает королева в моем сердце; лозунг его: «Королева умерла, да здравствует королева!»

Моя жена была совершенно права, когда однажды сердито сказала кому-то, кто хвалил меня за ум: «Он только прикидывается умным».

Прочтите моего «Ратклифа», моего «Альманзора», мое «Лирическое интермеццо». Разум! Разум! Один лишь разум! – и вы испугаетесь высот моей глупости.

Я возвратился к Богу, подобно блудному сыну, после того как долгое время пас свиней у гегельянцев.

Весь мир надорван по самой середине. А так как сердце поэта – центр мира, то в наше время оно тоже должно самым жалостным образом надорваться. В моем сердце прошла великая мировая трещина.

Молчание – английский способ беседовать.

Англичане берут в рот дюжину односложных слов, жуют их, глотают их и выплевывают – и это называется английским языком.

Англичане рядом с итальянцами все как один напоминают статуи с отбитыми кончиками носов.

В этом мире нет ничего ужаснее английской музыки, разве только английская живопись.

Милосердная природа никогда до конца не обездоливает своих созданий, и, лишив англичан всего, что прекрасно и мило, не наделив их голосом, чтобы петь, чувствами, чтобы наслаждаться, и снабдив их вместо человеческой души разве только кожаными мехами для портера, – она взамен всего уделила им большой ломоть гражданской свободы, талант комфортабельно устраивать домашний быт и Вильяма Шекспира.

Если бы и вся Европа превратилась в сплошную тюрьму, то осталась бы лазейка для бегства: это – Америка, и, слава богу, лазейка больше, чем вся тюрьма.

Каждый автор, как бы он ни был велик, желает, чтобы его творенье хвалили. И в Библии, этих мемуарах Божьих, сказано совершенно ясно, что создал он человека ради славы своей и хвалы.

Религиозности во мне довольно. Я и теперь уже верю в самое главное, о чем написано в Библии, я верю, что Авраам родил Исаака, Исаак – Иакова и Иаков – Иуду, а также в то, что этот последний познал на большой дороге свою сноху Фамарь. Верю также, что Лот слишком много пил со своими дочерьми. Верю, что жена Потифара удержала в своих руках одежду благонравного Иосифа. Верю, что оба старца, застигнувшие Сусанну во время купания, были очень стары. Кроме того, я верю, что праотец Иаков обманул сначала своего брата, а потом тестя, что царь Давид дал Урии хорошую должность в армии, что Соломон завел себе тысячу жен, а потом стал ныть, что все суета.

За тучными коровами следуют тощие, за тощими – полное отсутствие говядины.

Тот, кто хочет влиять на толпу, нуждается в шарлатанской приправе. Даже сам Господь Бог, издавая свои заповеди на горе Синай, не упустил случая основательно посверкать молниями и погромыхать. Господь знал свою публику.

Сколь многие начинали с намерения опорочить церковь, восстать против нее – и внезапно изменяли свои взгляды, и падали на колени, и поклонялись. Со многими случилось то же, что с Валаамом, сыном Боеровым, который пустился в путь, чтобы проклясть Израиль, и вопреки своим намерениям благословил его. Отчего? Ведь услышал он всего-навсего ослиный глас.

Я так же безумен, как вавилонский царь Навуходоносор, и ем только рубленую траву, которую моя кухарка называет шпинатом.

Книга Иова есть песня песней скептицизма, и страшные змеи с шипом и свистом задают в ней свой извечный вопрос: почему? Как могло случиться, что благочестивая архивно-храмовая комиссия, председателем которой был Ездра, после возвращения из Вавилона приняла эту книгу в канон Священного Писания? Я часто спрашивал себя об этом.

По моим представлениям, те боговдохновенные мужи поступили так не по недомыслию, а потому, что, по великой мудрости своей, они, конечно, знали, как глубоко заложено и оправдано в человеческой душе сомнение, знали, что поэтому его нельзя грубо подавлять, а следует лишь врачевать. Они применили при лечении этого недуга гомеопатические методы, воздействуя подобным на подобное, однако давали при этом вовсе не гомеопатически малые дозы, – напротив, они самым чудовищным образом увеличивали их, и вот такою сверхмощною дозою сомнений является Книга Иова; нельзя, чтобы этого яда не оказалось в Библии, этой огромной домашней аптеке человечества.

Картина. Внутренность дома Иосифа и Марии. Он сидит возле колыбели, качая младенца, и при этом напевает баюшки-баю – проза. Мария сидит у окна среди цветов и ласкает свою голубку.

Об Иуде на картине Андреа дель Сарто «Брак в Кане»: