Между миродержавием и православным Удерживающим существует не просто связь, но скорее тождество. Удержание других государств в их стремлении к мировому господству, сдерживание варваров – это внешняя сторона миссии “правильной империи”. Внутренняя же ее сторона – удержание традиций и укладов от “смешения”. Как в первом, так и во втором случае мы имеем дело с апокалиптическими знаками: Гоги и Магоги последних времен, “вино блудодеяния”, которым поит царей и все народы Блудница с именем Вавилон, что означает “смешение языков”.
Образ “вина блудодеяния”, в которое подмешаны мерзости Блудницы, довольно-таки отчетливо обрисовывает процесс обезличивания и “смесительного упрощения” культуры. Причиной распада большинства империй в течение ХХ века была нивелировка традиций в рамках единого имперского пространства. И цивилизаторскими усилиями самих имперских правительств, и естественным ходом развития обществ необходимое напряжение между различными традициями исчезло, все было сведено к идеалу “среднего европейца”, “среднего гражданина”, “среднего советского человека”, и стало казаться, что всеми частями Империи можно управлять примерно одинаково. Такие общества, превращаясь из имперских в квазиимперские, быстро и довольно мучительно распадались. Традиции в квазиимпериях испытывали тяжелейший кризис, утрачивали чувство своего происхождения, сливались в безликую аморфную “культуру”, место общего пользования для общечеловеков.
Если в петербургский период носителем imperium-а выступили русские аристократы, то в СССР это была партия как основное привилегированное сообщество. Имперская потенция СССР была не очень сильной, изначально в нем доминировала квазиимперская тенденция, а после смерти Сталина она полностью возобладала. Сейчас мы утратили и один, и другой типы правящего слоя. Создавать новый слой придется практически с нуля.
Уникальная природа русского “миродержавия”, его единственная в своем роде духовно-политическая черта – способность направлять свой меч на дела совести и добродетели, безотносительно корыстных интересов и вопреки им. То, что можно понять на уровне индивида (благородный рыцарь, святой воин и т.п.), представляется совершенно невероятным на уровне наций, больших историко-культурных миров. И тем не менее это так. Россия вела в основном оборонительные войны, ее экспансия носила характер защиты от набегов и от агрессии. Наконец, Россия постоянно проводила “политику принципов” и шла навстречу тем, кто уповал на ее помощь, исходя из духовных и нравственных представлений. Достоевский в “Дневнике писателя” попытался представить эту черту русского государства как естественную: “Практические ли только выгоды, текущие ли только барыши составляют настоящую выгоду нации, а потому и “высшую” ее политику, в противуположность всей этой “шиллеровщине” чувств, идеалов и проч.? Тут ведь вопрос. Напротив, не лучшая ли политика для великой нации именно эта политика чести, великодушия и справедливости, даже, по-видимому, и в ущерб ее интересам (а на деле никогда не в ущерб)? (…) Политика чести и бескорыстия есть не только высшая, но, может быть, и самая выгодная политика для великой нации, именно потому, что она великая. Политика текущей практичности и беспрерывного бросания себя туда, где повыгоднее, где понасущнее, изобличает мелочь, внутреннее бессилие государства, горькое положение”.
Звучит как откровение свыше, но многие ли “великие” нации руководствовались подобными соображениями?
По определению Е.В. Спекторского, “принципами европейской политики России были спасение погибающих, верность договорам и союзникам и солидарный мир”. К.Н. Леонтьев подтвердил наблюдение этой загадочной и непонятной черты русских: “У России особая политическая судьба. Счастливая ли она или несчастная, не знаю. Интересы ее носят какой-то нравственный характер поддержки слабейшего, угнетенного”. Однако это бескорыстие встречало в других державах не понимание, а подозрение и вызывало в них скорее ужас, чем уважение и благоговение.
Политика принципов проявила себя и в царствования последних Романовых, и в советский период, когда поддержка многих иностранных государств была нередко еще более бескорыстной – на этот раз она обосновывалась “интернациональной солидарностью” и “дружбой народов”. Черная неблагодарность, которой нередко платили Советскому Союзу за его бескорыстный “интернационализм”, чем-то напоминала русскую историю XIX века.
Внутри России это бескорыстие и способность жертвовать интересами коренного народа ради всеобщего блага проявлялись еще сильнее. Об этом речь пойдет в соответствующем разделе нашей Доктрины. Сейчас же остановимся на таком странном явлении, как “русский интернационализм”.
Глава 9. ИДЕОЛОГИЯ СВЕРХНАЦИОНАЛИЗМА
Русский народ в союзе с русскими меньшинствами – честная формула России
Кто преследовал в России после замирения – казанских и касимовских татар? Мордву? Зырян? Лопарей? Армян? Черкесов? Туркмен? Имеретин? Узбеков? Таджиков? Сартов? Кого из них не видели стены российских университетов – сдающими экзамены, кому из них мешали по-своему веровать, одеваться, богатеть и блюсти свое обычное право?..
И.А. Ильин
Для Империи как таковой нет ничего более опасного, чем интернационалистические и космополитические тенденции, устраняющие “разность потенциалов” входящих в нее элементов. Если отвлечься от марксистских догм, то мы увидим значительные параллели между первыми Интернационалами и современными антиглобалистами11, а также между “интернационализмом” крупного капитала старого времени и современными ТНК с их идеологией “транснационализма”. Последняя была сформулирована еще в 1968 году следующим образом: “Мир без границ. Абсолютная свобода движения народов, товаров, идей, услуг и денег в любом направлении. (...) Единое глобальное денежное обращение. Единый центральный банк. (...) Очевидно, слова “платежный баланс” останутся только в книгах по истории, касающихся диких дней до того, как человечество научилось жить мирно на одной и той же планете” (Business International: The Multinational Corporation and the Nation State. N. Y., 1968. P. 326). По правде говоря, в этой идеологии мало что нового по сравнению с классическим буржуазным “интернационализмом”, описанным Марксом. Изменились лишь масштаб и глубина глобализации.
Как деятели “пролетарского” Интернационала (с их современным антиглобалистским аналогом), так и старые капиталисты (с их наследниками – транснационалистами) стоят на единой платформе, платформе космополитической, которую лучше всего назвать не “интер-” и не “транс-”, а просто вненациональной. По существу, вряд ли кто сможет убедительно показать разницу между “глобализмом” и “космополитизмом”.
Интернационализм никогда не был свойствен традиционной России. Допускают большую ошибку те, кто видит в интернационализме нечто вроде реинкарнации старого имперского принципа. Привлекательность “интернационализма”, которую почувствовали многие люди под воздействием большевистской пропаганды и которую некоторые все еще чувствуют до сих пор, черпается из его подражания совсем другому принципу и другой идеологии – сверхнационализму. Интернационализм лишь паразитирует на инстинктивном стремлении людей к правде сверхнационализма. На деле же “интернационалисты” (они же обязательно космополиты и, в конечном счете, движители глобализации) выполняют в истории разрушительную работу.
Сверхнациональная (супранациональная, по терминологии Зелинского) идея предрасполагает к национально-культурному разнообразию. Для сверхнационализма сохранение национально-культурного своеобразия является высокой традиционной ценностью. Здесь возникает совсем иная формула “терпимости” – не “терпимости” всесмешения, проповедуемой просветительским проектом Запада, а “терпимости” нераздельного и неслиянного порядка, “терпимости” как динамичной гармонии разных и самостоятельных личностей и обществ. В советской квазиимперии под внешней догматикой интернационализма скрывались традиционные ценности сверхнационализма. И реальное сотрудничество советских народов объяснялось именно этим. Ленин, придя к власти, переосмыслил интернационализм как способность представительствовать от имени “всех угнетенных народов” – фактически тем самым он обозначил начало перехода от идеологии Коминтерна на рельсы традиционной державной сверхнациональной идеи, хотя и завернутой в марксистскую риторику.
Сталинская концепция “братства” народов прямо противоположна концепции Коминтерна с его идеалом смешения народов. Фактически во имя “братства” народов (имперского братства!) Сталин разгромил Коминтерн и лишил его политического влияния. Он указал “интернационалистам” их место – быть конспиративной силой на Западе, то есть фактически обернул “интернационалистический” инструментарий против тех, кто его изобретал и внедрял в подрывных целях в “нецивилизованные” страны. Таким образом, Сталин перевел борьбу цивилизаций из плоскости публичных действий в плоскость секретных служб – он отказал Западу в праве на двойные стандарты, создав в противовес им собственный “второй стандарт”.
