Ночью приехали в Дрезден. Дома, как решето. Развалины дворцов, храмов, падают стены. Немедля встал вопрос: где хранить, куда везти дрезденские шедевры? Остановились на Пильнице — летней резиденции саксонских курфюрстов. Этот дворец уцелел чудом. С первого же дня мы познакомились с замечательным человеком — офицером Перевозчиковым, начальником батальона, приданного нам.
Мы начали поиск.
Пирна. Каменоломня. Открытый карьер. Машины долго спускались на дно. Перед нами зияла зловещая черная дыра тоннеля. Гулко звучали наши шаги по шпалам железнодорожного пути. Вдали мерцал свет. Мы брели в сумраке. То, что мы увидели в конце тоннеля, не поддается описанию. В вагоне — сваленные у стен полотна. Поблескивали золотые рамы. Было людно. Сразу увидели маршала Конева, генерала армии Петрова. Коневу доложили, что бригада из Москвы прибыла.
- Отлично! — сказал маршал.
Начались долгие дни, недели поисков, работы по спасению шедевров. В заброшенных штольнях, карьерах, бараках, пустых имениях, в сырости, холоде находились беззащитные полотна величайших мастеров живописи, обреченные на гибель.
Где «Сикстинская мадонна»?
… Этот вопрос волновал всех.
и вот наступил день, который не вычеркнешь из памяти. Пильниц. Парадный зал. Зеркала. Обычная дворцовая роскошь. В широкие стеклянные окна видна Эльба. Перед нами трехметровый деревянный ящик. Осторожно вскрываем тройную раздвижную крышку… «Сикстинская мадонна»! Величавая, простая, шагнула к нам с холста. Вместе с ней в зал вошла тишина…
… Творение Рафаэля. После всего хаоса, разрушений, которые прошли перед нами, особенно ярко поражали гармония, красота этого величайшего шедевра мировой живописи.
Это была кульминация наших исканий. Но поиски продолжались. Все новые и новые шедевры стекались в Пильниц. Наконец было собрано почти все. И в то же время стало абсолютно ясно, что картины нуждаются в срочной реставрации и, главное, в музейном хранении. Николай Пономарев был срочно командирован в Москву с соответствующим письмом. Вскоре пришло решение, и в конце июля эшелон с шедеврами отбыл в Москву.
Впереди была длительная кропотливая работа. Музей изобразительных искусств гостеприимно раскрыл свои двери. Шедевры были спасены.
«О путник! Под этой тяжелой плитой, изящной формы, из блестящего порфира скрыта от мира кисть, наиболее легкая из всех, которые когда-либо оживляли дерево или давали жизнь полотну». Эти строки написаны о художнике, погребенном в роскошном саркофаге в 1614 году. С тех пор прошло три с половиною века с лишком, и сегодня уже не найти той плиты из порфира, что скрыла собой тело живописца. Современники постарались сделать так, чтобы время не сохранило даже праха великого мастера. И когда ученые в нашем веке предприняли раскопки, думая найти останки художника, они не обнаружили ничего, кроме груды костей многих, многих граждан того славного города, где протекла большая часть его жизни. Ни надгробия с надписью, ни даже намека на могилу живописца не осталось. Но все же что заставило поэта создать этот панегирик творцу, обладавшему гением оживлять кистью мертвый холст?
Эль Греко. Легендарный мастер, судьба которого так же таинственна и полна чудес, как его неповторимая живопись, принесшая Доменико Теотокопули вечную мировую славу. И пусть на месте бывшего саркофага в испанском городе Толедо нет памятника, воздвигнутого современниками, художник завоевал бессмертную славу себе, родному острову Криту и, конечно, городу Толедо, где работал большую часть жизни.
Подобное уже бывало в истории искусств. Вспомним судьбу Леонардо…
Но к чему эти горькие параллели? Ведь суть великого искусства совсем не в размерах монументов, водруженных на могилах его создателей. Гениальное искусство не знает смерти и поэтому не требует немедленных фанфар. В истории бывало, что величие того или другого таланта определяло время. И художника как бы открывали вновь. Так было с Вермером Делфтским, так, увы, случилось и с нашим гениальным живописцем Рублевым. Ведь только в наши дни поистине во всем масштабе предстала перед людьми грандиозность доброго и человечного творчества этого скромного и простого сына своей родины — Андрея Рублева. И если уж вспоминать о нем, то справедливости ради надо сказать, что место погребения праха Рублева осталось загадкой, как и сама дата его кончины.
Искусство принадлежит к тем феноменам творчества, когда мы вместо отдельных картин, портретов, пейзажей вдруг обнаруживаем мир, созданный гением. Крайне малое число художников Земли выдерживает такое испытание. И мы каждый раз, вглядываясь в творения этих мастеров, будто переселяемся во Вселенную, озаренную сиянием личности мастера, создавшего чудо. Вспомните голубые и теплые колеры «Троицы» Рублева, мерцающее золото «Джоконды» Леонардо, коричневую мглу, изборожденную бликами тяжелого света, у Рембрандта или сияющего почти фосфорическими красками лунно-серебристого Эль Греко. Эти рукотворные создания запущены на орбиту большого искусства художниками высокого духовного строя, философия которых была подчинена одному — любви к человеку. Великие мастера-гуманисты любили свободу, правду, жизнь рода людского. Поэтому им не страшны века, они поистине вечны. И только трещины-кракелюры, эти следы эрозии, да потемневшие лак и масло напоминают нам о дистанции, отделяющей нас от поры сотворения шедевра.
Как удивительны и поистине чудесны пересечения судеб великих мастеров прошлого!
В 1545 году Тициан приезжает в Рим. Это уже прославленный мастер, лидер блестящей венецианской школы. Его студию посещает Микеланджело и глядит на привезенный шедевр Тициана «Данаю». После Вазари рассказывал, что Микеланджело понравились колорит и манера письма «Данаи», но он сказал, что «в Венеции с самого же начала не учат хорошо рисовать и тамошние художники не имеют хороших приемов работы».
Через какие-то два десятка лет в Рим приезжает ученик Тициана Эль Греко и при виде фрески Микеланджело «Страшный суд» восклицает: «Буонарроти не мог хорошо писать». Он уедет из Рима в Испанию и станет там одним из великих мастеров испанской школы.
Микеланджело, Тициан, Эль Греко — какое великолепное сплетение путей, подчеркивающих особенности школ, флорентийской, венецианской и новой, испанской, усвоившей лучшие качества итальянцев и открывшей свой путь в искусстве.
Но обратимся к молодому Эль Греко.
Уроженец острова Крит Доменико Теотокопули увидел в венецианской мастерской Тициана нечто перевернувшее весь его внутренний уклад живописца, воспитанного писать гладко, темперой по деревянной подготовленной доске, по методу, выработанному веками, еще со времен древней Византии. Двадцатилетний Доменико увидел, как могучий старец Тициан, схватив кисти «толстые, как метла», с яростью юноши бросился к чистому холсту и, намесив на палитре груду сверкающих красок, швырял их на полотно, намечая твердыми ударами основные массы фигур. Его мазки, казалось, кричали, в них была вся дисгармония рождения, хаос, ведомый лишь творцу, задумавшему создать мир. Ошеломленный ученик с восторгом и ужасом видел, как за какие-то минуты, часы вырастало дивное творение. Позже он наблюдал, как после такой бешеной первой прописки картины Тициан бросал полотно часто на полгода и забывал о нем.
Затем наступало как бы второе рождение образа. Великий мастер приступал к полузабытому холсту, как к злейшему врагу, вглядываясь сурово во все его недостатки. По выражению современника Пальма-младшего, он, «как опытный хирург, устранял опухоли на теле больного, вправлял руки и ноги». И потом уже Тициан, почти окончив картину, подходил к ней и нежными, ласковыми прикосновениями пальцев обобщал резкие переходы полутонов, углублял тени, и, что особенно поражало молодого Доменико, великий венецианец наносил последние удивительные лессировки тоже рукой, не кистью. Это были еле уловимые призрачные частицы краски с лаком, напоминающие сверкающие капли людской крови, что делало изображение почти живым… Да! Это была школа! Сердцем, всей душой ощутил юноша умение великого мастера брать сразу большое, общее, знание того, что он хочет сказать людям. Идя от этой сверхзадачи, Тициан уже мог позволять себе заниматься тщательной моделировкой, отделкой некоторых деталей.
Доменико Теотокопули, приходя в мастерскую Тициана на Бири Гранде, видел из окон бескрайнее родное море, то ласковое, бирюзовое, то темное, будто литое из свинца. Стихия, рядом с которой он вырос на Крите, успокаивала его, и он мог разумнее воспринимать колдовство Тициана, видевшего в самом туманном наброске грандиозный финал — картину.
Куда-то незаметно ушла византийская техника, приобретенная ранее Доменико. Все эти мягкие тонкие кисти, темпера, левкас — все-все это было сметено бурей станковой масляной живописи Тициана. Однако надо сказать к чести Теотокопули, что он не все перенимал у своего учителя. Так, с годами он не станет скупцом, скорее, ему будут свойственны широта и расточительность. Тициан достиг при жизни всех громких званий и привилегий, и именно в его студии встретил молодой Эль Греко Филиппа II — короля Испании, покоренного искусством Тициана и называвшего его «мой возлюбленный».
