Но для раскрытия этих качеств художника, для оценки сложной простоты Вермера нужны духовная готовность, понимание и, главное, приверженность, если хотите, любовь к искусству.
Только тогда встанет перед вами все величие маленьких картин Яна Вермера из Делфта, сумевшего в необычайно сложных новых созвучиях цвета, света, образов передать гармонию бытия.
Чтобы подтвердить эту мысль, обратимся к музыке.
Прочтите строки, написанные популярным французским композитором Шарлем Гуно:
«Когда мне было двадцать лет, я признавал только самого себя. В тридцать лет я говорил уже: «Я и Моцарт», в сорок: «Моцарт и я», а теперь я восклицаю только: «Моцарт».
Кроме любопытного познания психологии творца, эта цитата помогает разобраться не только в переходе Гуно от эгоцентризма к ощущению вечности непреходящих ценностей, но весьма ясно дает понять масштабность каждого конкретного дарования, его место в развитии мировой культуры. Гуно, как и Моцарт, писал оперы. Но Моцарт, как Бах, Гайдн, Бетховен и другие великие композиторы, сочинял еще иную музыку; они были властелинами гармонии, способными в первичных созвучиях раскрыть весь смысл земного бытия в форме совершенной, метафорической, таинственной и простой.
Теперь, возможно, стало очевидней, почему некогда малоизвестный Вермер Делфтский стоит в одном ряду с Леонардо, Боттичелли, Эль Греко, Рембрандтом…
Так проясняются проблемы популярности, доступности и задачи высокого искусства, способного отражать саму жизнь человечества в произведениях музыки, поэзии, прозы, живописи, разных по объему и формату, но великих по духовности, по ощущению значительности земного бытия, весомости личности Человека.
Мода всегда имела и будет иметь свой день, однако только правда во всем будет длительной и заслужит славу в потомстве.
Джон Констебль
Письмо Эдгару:
«Мне было очень приятно услышать, что в вашем портрете не придрались ни к чему другому, кроме слишком шероховатой поверхности. Поскольку это обстоятельство должно способствовать увеличению силы общего воздействия и тому, чтобы критики картины видели, что перед ними оригинал, а не копия (так как гораздо труднее сохранить силу мазка, чем создать некоторую гладкость), мне даже приятнее, что они выискивают такого рода вещи, чем если бы они, созерцая на известном расстоянии, нашли бы глаз сидящим на полвершка дальше, чем следует, или неправильно нарисованный нос.
По-моему, человек, прильнувший носом к холсту и заявивший, что краски неприятно пахнут, не был бы смешнее, чем когда он порицает шероховатость фактуры, так как что касается воздействия или рисунка картины — одно так же важно, как и другое. Сэр Годфрей Кнеллер обычно говорил этим людям, что картины делаются не для того, чтобы их нюхали.
Я надеюсь, сэр, что вы простите мне это рассуждение относительно мазка и колористической манеры, так как если даже я этим ничего лучшего не достигну, кроме того что доставлю вам и мистеру Глуббу повод для смеха, когда вы в следующий раз встретитесь под знаком «Кружки», то я буду доволен и этим…
Я являюсь, сэр, вашим благодарным, послушным и преданным слугой.
Томас Гейнсборо».
Читая эти слова, мы знакомимся с личностью явно незаурядной, обладающей большим тактом и запасом юмора, позволяющим переносить все трудности нелегкой профессии портретиста с чисто пикквикским стоицизмом.
Но вдумайтесь, сколько горечи скрыто за добродушными, почти смеющимися строками. Как открыт любому мало-мальски посвященному в дела искусства читателю ответ на претензии светских обывателей, любящих гладкую, зализанную, салонную живопись и не очень разбирающихся в ценности мастерства живого, непосредственного, но истинно артистичного и реального.
Этот диалог между не очень подготовленным эстетически зрителем и живописцем современен и ныне.
Однако художник XVIII века — портретист Томас Гейнсборо, обладавший высшей категорией мастерства, — имел право на полную достоинства, благодушную критику в адрес не слишком понимавшего живопись заказчика; а некоторые нынешние художники, иногда пишущие поверхностные и огрубленные портреты, понапрасну брюзжат о «безграмотной» публике, не склонной оценить положительно их «опусы».
Написав эти слова, я мгновенно почувствовал устремленный на меня строгий взор искусствоведа, усердно восхваляющего примитивные и порою деформированные изображения людей и оправдывающего эти полотна, в которых с трудом проглядывается образ человеческий, как поиск, новацию. Но позвольте, неужели XX век, создавший чудеса науки и техники, не достоин полновесного и духовного изображения того, кто сотворил все эти дива дивные?
Неужто портреты Леонардо, Веласкеса, Тициана, Рембрандта, Франса Хальса, Гейнсборо, Гойи, Ореста Кипренского, Эдуарда Мане, Валентина Серова старомодны? В них живет, радуется, страдает и мыслит Его Величество Человек.
Нет, думается, наш век, сама эпоха требуют искусства большого, реалистического, впитавшего лучшие традиции мировой культуры. Мы должны стремиться открыть новую красоту человека нашего времени.
Правда, это очень трудно. Но, к счастью, во многих прекрасных портретах наших мастеров старшего и среднего поколений и в некоторых полотнах молодых уже найдены замечательные грани этой нови. Примечательно, что талантливая молодежь особенно пристально изучает творения Рафаэля, Боттичелли, Вермера Делфтского, Александра Иванова. Это говорит об очень многом. Верится, что новое поколение примет эстафету искусства высокого гуманизма, духовной наполненности и нравственности, свойственных нашей эпохе социалистической цивилизованности.
Дети, бегущие от грозы.
Искусство будущего видится как истинно глубокие картины — будь то многофигурные композиции либо портреты — исполненные высокой гражданственности, написанные кистью новаторов, познавших, однако, все тайны великих традиций. Но становление нового в искусстве — процесс непростой.
Один из самых разительных парадоксов современной живописи — так называемый маньеризм, часто носящий внешне весьма респектабельный вид. Прочтите эти заметы Джона Констебля, написанные будто сегодня:
«Маньеризм всегда обольщает… Он всегда сопровождается некоторым очарованием, видимым, правдоподобным и действующим на глаз. Так как манерность выявляется постепенно, питаемая успехом в обществе, лестью и т. д., все художники, желающие стать действительно крупными, должны постоянно быть в этом отношении начеку».
Но все же возвратимся вновь к автору письма Эдгару.
Как удивительна и каждый раз уникальна встреча с новым для себя автопортретом любого большого художника. Что больше всего поражает? Психологическая раскрытость живописца, хотел ли он показать свой внутренний мир или желал скрыть свое «я».
Исполин Леонардо потому и нарисовал свой единственный автопортрет в глубокой старости, а мудрый Вермер Делфтский посадил себя спиной к зрителю.
Но уж если автопортрет написан, он будет говорить с вами и расскажет о его создателе все или почти все.
Еще одна особенность: иногда эти холсты-автобиографии бывают весьма неожиданны. Я никогда не представлял себе именно таким Томаса Гейнсборо, этого певца английской природы, среди которой свободно располагаются милые дети, прекрасные дамы и их спутники.
Думалось, что он внешне более галантен и улыбчив.
Самое примечательное, что никаких видимых правил для начертания автопортретов нет. Да и не может быть.
Портрет Дюпонта.
Таково искусство. Таково самовыражение каждого настоящего художника.
Оно первично.
Можно только иногда удивляться, как живописец порою схож или несхож со своими творениями (как в случае с Гейнсборо). Иногда великие мастера пишут себя почти как персонажей своих полотен.
Таков Рембрандт ван Рейн, по холстам-автопортретам которого можно проследить всю его жизнь вместе с изменением манеры письма и, что самое главное, изучить драматургию судьбы. Тут биографы должны ликовать. Вся ткань жизненного пути мастера перед ними.
Но такие случаи бывают нечасты.
Так, близкие ему по времени блистательные Рубенс и Ван Дейк оставили свои изображения в виде героев изысканного и сверкающего спектакля своей жизни. Но не ищите в их изумительных автопортретах глубину тревог, стрессовых ситуаций, которые, несмотря на всесветную славу, постигали и их. Это все же парадный фасад бытия. Хотя и он отлично дает возможность понять эпоху.
Но, повторяю, самое разительное — это полотна, которых не ждешь, зная творческое лицо знаменитого художника по его известным всему миру картинам, портретам, и которые все же дают ключ к пониманию процесса творчества. Так иногда автопортрет мастера раскрывает то сокровенное, что скрыла толща времени.
