Гойя создал один из интереснейших своих портретов-биографий. Невзирая на грим и условность маски известной актрисы, на почти вымученную полуулыбку Антонии, мы ясно ощущаем нестираемые следы усталости, глубокого разочарования во всем ее облике. Мастер как бы подчеркивает публичное одиночество Сарате, поместив ее в центре черной бездны и заставив, именно заставив, нас догадываться по сложнейшим рефлексам о фантасмагорическом окружении Антонии, невидимом нам. В этом сложнейшая метафора портрета, приближающая, включающая саму Антонию в персонажи цикла «Капричос» — этого энциклопедического собрания изображений страстей рода человеческого.
Живописец властно заставляет нас пытаться проникнуть в тончайшую психологическую ткань состояния Антонии. Гойя делает нас сообщниками, совладельцами тайны Сарате — ее так тщательно замаскированного страха.
Вообразите на миг утлый кораблик женской судьбы знаменитой актрисы, мятущейся по бурному житейскому морю, рискующий ежечасно разбиться о Сциллу и Харибду вульгарного меценатства, похотливости, зависти, корыстолюбия в этой липкой людности — словом, всех тех невыносимых «благ», которые несет с собою «прелестная» жизнь на сцене мадридского театра в «благословенной» Испании начала XIX века.
Портрет Исабель Кобос де Порсель.
В отражении духовной смятенности Сарате, в психологической зашифрованности ее драмы, прикрытой внешней импозантностью, в изображении жуткой и милой усталости молодой женщины, в потрясающем умении выразить целый мир в небольшом полотне — в этом все колдовство Франсиско Гойи, мастера единственного и неповторимого, одного из самых гениальных толкователей человеческой комедии.
Будапешт. Музей изобразительных искусств. Дивный погожий осенний день. Ступени широкой гранитной лестницы устланы золотыми багряными листьями клена. Бреду по бесконечной анфиладе прекрасных зал. Превосходное собрание шедевров мирового класса. Одна из жемчужин экспозиции — гениальные холсты Эль Греко. Невольный трепет охватывает тебя в этом небольшом зале. Так необычно, странно и невероятно касание чуда и реальности, легенды с былью. Я ухожу потрясенный и вдруг буквально через тридцать шагов будто падаю с неба на землю.
Пять полотен великого Франсиско Гойи. Гремят выстрелы. Визжит нож на точильном камне, слышен девичий смех. Шуршат шелка платья знатной дамы. Жизнь страшная и сладкая. Горькая и терпкая, полная крови, улыбок и слез глядит на нас с холстов знаменитого испанского художника.
«Расстрел». Черный хаос. Воздух, порванный в клочья сухими залпами. Кажется, что даже немые холмы колышатся и стонут от ужаса. Страшны, нелепы взрывы света, провалы мрака и бездонный фон — аспидный бархат равнодушного неба. И от этого безучастного надгробного полога, неба, еще пронзительней и окаянней жуткий неустроенный мир людей, пожирающих друг друга. Маленький холст — одно из самых трагических творений мирового искусства. Кажется, нет исхода, говорит в этом полотне Гойя: так безнадежны ненависть, злоба, ярость и слепота рода человеческого, губящего себе подобных.
«Есть выход», — произносит Франсиско Гойя в картине «Точильщик». Народ! Вот сила, способная спасти мир. Пусть оборван ремесленник, тяжел его труд, но он весел и здоров. Верой в моральную силу простолюдина пронизан этот холст. Я слышу, как поет сталь, как смеется мастер, как скрипит колесо. Красноносый, розовощекий, с пухлыми яркими губами, широкогрудый, с косыми могучими плечами, этот испанец пышет неодолимой мощью. Рядом с «Точильщиком» — «Водоноска». Девушка из народа, она подобна античной Афродите: так монументальна фигура, так величественны складки ее простой одежды. Великолепное духовное здоровье отличает юную испанку. Ей любы этот день, яркое солнце, плеск родника, она радуется бытию.
В несколько ином ключе написан превосходный «Портрет жены Хуана Августина Сеана Бермудеса» — изображение супруги друга Гойи, художественного критика и автора первого словаря испанских живописцев. Этот холст отличает невероятная по раскованности виртуозность письма. Впервые я зримо увидел, почему Гойю, именно Гойю считают предтечей Эдуарда Мане. В полотне обнажена до предела живописная манера великого испанца, его бешеный темперамент, мастерство колорита. Сдержанно, с соблюдением всех законов вал ера написаны лицо и руки сеньоры, но зато с какою безудержной яростью набросаны краски одежды. В этом гениальность Гойи, не перешагнувшего барьер, отделяющий сырой этюд от завершенной картины. Франсиско писал а-ля прима, сразу, но он умел и знал все, потому нигде цвет не становится краской. Все решено в абсолютно верном тоне, так фактурны шелк одежды, блеск драгоценностей, роскошный головной убор. Ни одного неверного мазка! В этой невероятной внутренней дисциплине и абсолютном цветовом слухе неповторимость его манеры. К сожалению, многие последователи Франсиско Гойи в XIX веке, подражая свободе письма испанского художника, не обладали его великолепным умением, глубочайшим тактом и чувством меры. Гойя намного опередил время, создав шедевры новой, еще никем не виданной остроты и силы. Его великая душа сына народа оставила человечеству драгоценный дар своего искусства.
Хвала Франсиско — сыну земли Арагона, сыну Испании!
Самолеты на трассе Париж-Москва совершили несколько необычных рейсов. Огромные серебристые машины, способные поднять сотню пассажиров или добрый десяток тонн груза, прилетели в Шереметьевский аэропорт… пустыми. Если не считать экипажа и двух-трех ящиков не более ста килограммов весом. Вот и все. Правда, каждый из небольших ящиков был застрахован на миллионы золотых франков.
Это были шедевры Лувра и других музеев. Гордость Франции. Всего пятьдесят две картины.
Выставка шедевров открыта в Музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина.
В экспозиции среди других замечательных произведений — «Бег свободных лошадей» кисти Теодора Жерико.
Живая античность в первозданной свежести глядит на нас с этой маленькой картины. Юные атлеты, сдерживающие на всем скаку коня, написаны с поразительной, микеланджеловской мощью. Но главное — экспрессия в решении движения. Весь холст словно пронизан энергией: ветер гонит по небу облака и заставляет трепетать одежды людей.
Солнце, начертав резкие тени, превращает всю группу в скульптуру, полную динамики.
Это полотно прекрасно по ритму и сотворено столь по — сегодняшнему, что не веришь в его возраст. А ведь шедевр создан полтора века назад, когда в живописи царили сухой классицизм и академическая рутина.
Жерико. Как мало мы знаем о трагической судьбе этого мастера, создавшего грандиозное полотно «Плот «Медузы»», художника, открывшего новую страницу в живописи.
Отгрохотала канонада наполеоновских баталий, и над поверженной Францией воцарилась недобрая тишина. Наступила реакция. Ничтожные Бурбоны, прикатившие в Париж в обозе победителей, только подтвердили крылатую фразу: «Когда умирает кот, начинают править мыши». Катастрофа, постигшая страну, внесла смятение в сердца людей. Ненависть к прошедшему, недоверие к будущему, ощущение несовершенства мира — все это рождало отчаяние, требовало ответа.
«Мы живем в гигантские и преувеличенные времена, — писал Байрон, — когда все, что уступает Гогу и Магогу, кажется пигмейским…»
В искусстве трещали устаревшие каноны. Рамки классицизма никак не могли вместить событий, потрясших Европу. В борьбе страстей родилось новое искусство — романтизм, призванный отразить всю сложность трудного времени.
Первым французским художником-романтиком был Жерико. Правда, когда большинство современников поняли его великую роль, он был мертв. И термин «романтизм» впервые появился в некрологе, посвященном Теодору Жерико.
Манифестом нового искусства было семиметровое полотно — трагический репортаж о кораблекрушении фрегата «Медуза». О гибели, постигшей в Атлантике его экипаж.
Конкретная, злободневная ситуация получает совершенное пластическое выражение. «Это сама Франция, это наше общество погружено на плот «Медузы»», — писал историк Мишле.
Правительственные круги, продажная пресса иначе оценили эту картину. «Опасным бунтарем» величали они молодого автора. Как всякому мастеру, открывающему новые пути в искусстве века, Жерико довелось узнать трагедию непризнания. Светская чернь и буржуа Парижа не могли простить молодому живописцу героические образы, созданные им: слишком ярко они напоминали этой эгоистичной публике о ее недостатках, и поэтому ее гораздо более устраивало льстивое искусство Салона — банальное, заглаженное, далекое от современности.
Творчество Жерико шокировало власть имущих, и они обрушили на мастера лавину невзгод. Достаточно упомянуть, что при жизни художника ни одна его картина не была приобретена государством.
