«Краткость в искусстве — это и необходимость и элегантность. Человек, кратко выражающийся, заставляет думать; человек многословный надоедает. Старайтесь всегда совершенствоваться в направлении все большей краткости… Передавая лицо, ищите большие световые и теневые плоскости… все остальное естественным образом добавится, и зачастую добавлять придется очень мало. И затем, развивайте свою память. Ибо природа никогда вам не даст ничего, кроме справки. Она словно перила, препятствующие вам впасть в банальность. Нужно оставаться господином и делать то, что нравится. Не надо заданных уроков, нет, не надо уроков!»
Взгляните на «Флейтиста», до чего ярко выражает этот небольшой холст основное кредо Мане — краткость, предельный отбор, простоту и классическую точность рисунка и цвета.
Обобщение и краткость…
— Помилуйте! — воскликнет читатель. — А где вы видите в этом холсте приметы новаторства? Это превосходное полотно, под которым мог бы подписаться сам Франсиско Гойя или любой другой классик.
Мысль эта закономерна. Ведь Мане, сколько ни глумились над ним современники, в своем искусстве опирался на школу великих реалистов — Веласкеса, Рубенса, Гойи. И сегодня кажется бесконечно странным весь пафос преследования Мане.
Может быть, после прочтения строк Теодора Дюре нам станет яснее любовь буржуазного зрителя парижского Салона XIX века к посредственности.
«Ах, как это плохо нарисовано!» — в течение тридцати лет это говорили о Делакруа.
«Но это совсем не закончено! Это только наброски!» — вчера еще это был постоянный припев по поводу Коро.
«Ах, мой бог, как эти люди уродливы, какие ужасные типы!» — это резюме мнений буржуа о Милле и т. д.
И так будет продолжаться с господином Мане до тех пор, пока публика, свыкнувшись с этим соединением достоинств, не примирится с ним и не начнет высмеивать какого-нибудь вновь появившегося художника.
Писсаро. Оперный проезд в Париже.
Но вернемся в последний раз к «Мастерской».
Глядя на респектабельных молодых людей в строгих черных парах, в белоснежном белье, беседующих об искусстве, читатель вправе задать вопрос: где же видны та нищета и лишения, которые преследовали представителей нового движения художников?
Вот строки из писем Клода Моне:
«Я полагал, что, быть может, вы будете настолько добры и придете мне на помощь, так как положение у меня отчаянное и, что самое худшее, я даже не могу работать. Не стоит говорить вам, что я готов сделать все, что угодно, и за какую угодно цену, лишь бы выкарабкаться из этого положения и иметь возможность сейчас начать картину для следующего Салона, чтобы опять со мной не повторилось подобной истории».
Однако некий Уссей, к которому адресовано письмо, видимо, не купил у него картины.
Но непризнание, нужда не останавливали мастеров. Не внимая хуле и поношениям, изо дня в день они упорно работали. Огромный, непрестанный труд талантливых мастеров, изучение классиков и, главное, работа на натуре — непосредственно на открытом воздухе — дали возможность за сравнительно короткий исторический срок открыть новую красоту.
Пробить путь к солнцу.
… Наконец, на бульваре Капуцинок была открыта первая выставка, которая дала начало и название новому движению. Сегодня жутковато читать отчет о первой выставке молодых художников, написанный бойким пером некоего Луи Леруа из газеты «Шаривари» за 25 апреля 1874 года.
«О, это в самом деле был напряженный день, — писал критик, — когда я рискнул отправиться на первую выставку на бульваре Капуцинок в обществе господина Жозефа Винсента, художника-пейзажиста, ученика Бертена (академист — И. Д.), получавшего медали и награды при нескольких правительствах! Неосторожный художник отправился туда, не подозревая ничего плохого, он полагал, что увидит там картины, какие можно увидеть везде, хорошие и скверные, больше скверных, чем хороших, но не чуждые некой художественной манере, культуре формы и уважению к старым мастерам.
Увы, форма! Увы, старые мастера! Мы больше не хотим их знать, мой бедный друг! Мы все изменили!
Войдя в первую комнату, Жозеф Винсент получил первый удар перед «Балериной» господина Ренуара. «Как жаль, — сказал он мне, — что художник, обладающий известным пониманием цвета, не умеет рисовать, ноги его балерины похожи на ее газовые юбки».
Нет нужды цитировать всю статью, наполненную дешевыми остротами и глупостями. Но вот строки, которые оставили в истории искусства гроша не стоящее имя Л еру а.
«Что изображает эта картина? Взгляните в каталог:
«Впечатление. Восход солнца» (картина Клода Моне).
— Впечатление — так я и думал. Я только что говорил, сам себе, что раз я нахожусь под впечатлением, то должно же в ней быть заложено какое-то впечатление … а что за свобода, что за мягкость исполнения! Обои в первоначальной стадии обработки более законченны, чем этот морской пейзаж…»
Итак — виват, месье Леруа!
Весь Париж только и говорил тогда о вашем «открытии».
«Импрессионисты» («импресьон» — впечатление)… Это слово начало свою бессмертную жизнь с вашей легкой руки.
Год 1862-й. Ничем особо не примечательный в истории французского искусства XIX века.
Можно сказать: жизнь шла своим чередом. В роскошных ателье маститые корифеи Салона писали свои шикарные многометровые и малогабаритные холсты, заранее вставленные в дорогие лепные золотые рамы. Целый сонм искусствоведов, критиков, репортеров, «знатоков» отражал каждый шаг рождения новых «шедевров» салонного искусства Франции.
Вот несколько строк, рисующих то время: «Венера» Кабанеля, выставленная в официальном Салоне… «Распутная и сладострастная», она тем не менее была признана «ни в коей мере не безнравственной» и очаровывала всех зрителей, потому, как определил один из критиков, у нее «ритмичная поза, изгибы ее тела приятны и сделаны в хорошем вкусе, грудь юная и живая, округлые бедра совершенны, общая линия гармонична и чиста. Это совершенно незначительное, но в высшей степени соблазнительное произведение было не только куплено императором, но принесло автору ленточку Почетного легиона и избрание в члены Академии».
Салон задавал тональность потоку заказной живописи, он предъявлял свои требования, создавал вкусы. Сюжеты из мифологии, мелкий жанр, слащавые ню импонировали буржуазии. Подальше от реальности — вот кредо Салона:
«Мы предпочитаем священную рощу, где бродят фавны, лесу, в котором работают дровесеки; греческий источник, где купаются нимфы, фламандскому пруду, в котором барахтаются утки; и полуобнаженного пастуха, который вергилиевским посохом гонит своих баранов и коз по сельским тропкам Пуссена, крестьянину с трубкой во рту, взбирающемуся по рейсдалевской горной дороге».
Это не значит, что в экспозицию Салонов не попадали иные полотна. Но к ним отношение было весьма суровое. Вот слова, которые были произнесены по поводу картин Милле. Но они с тем же успехом относятся и к холстам Курбе, Домье…
«Это, — объявлял граф Ньюверкерке, императорский директор департамента изящных искусств, — живопись демократов, тех, кто не меняет белья, кто хочет взять верх над людьми высшего света. Подобное искусство мне не по вкусу, оно внушает отвращение».
Кабанель и Домье. Лакированная пустышка и художник, про которого Оноре де Бальзак сказал: «У этого парня под кожей мускулы Микеланджело». Казалось, фигуры несравнимые. Но это ясно сегодня. А в этом, обыкновенном 1862 году великий гражданин и художник Оноре Домье продает свой скарб, покидает любимую мастерскую на набережной Анжу и переезжает на Монмартр. Он вступает в полосу нищеты и скитаний, продолжавшихся до смерти. А Кабанель?.. Кабанель пожинал лавры и… франки.
Словом, жизнь шла своим чередом.
Год 1862-й. В зените славы был классик Доминик Энгр.
Через год умрет великий романтик Эжен Делакруа.
Гюстав Курбе — вождь реалистов — будоражит буржуа своими мужественными полотнами.
Именно в том же году произошли события, которые не заметил ни один парижский журналист, настолько микроскопичны и ничтожны на фоне бурлящей и грандиозной художественной жизни столицы Франции были все эти факты. В самом деле, что особенного было в том, что в школу изящных искусств, именуемую мастерской Глейра, не сговариваясь, пришли нагруженные этюдниками и холстами, стали за мольберты и выдержали экзамены такие разные молодые люди, как провинциал из Лиможа, бедняк Огюст Ренуар, или сын буржуа из Монпелье, Фредерик Базиль, парижанин Альфред Сислей и вернувшийся из Алжира Клод Моне.
Музыканты в оркестре.
Это ведь действительно был всего лишь эпизод из жизни богемы, не стоящий и двух строк газетной хроники. Не меньшей безделицей, на первый взгляд, был еще один факт.
