Очередная, пятнадцатая выставка членов Академии художеств СССР. Что греха таить, не думал я увидеть что-то новое, свежее. Но ожидания не оправдались. Само время посоветовало художникам сделать шаг, вглядеться пристальней в свои работы, в окружающий мир и попытаться найти ответ в своих произведениях. Отразить тревожный, нелегкий, но такой динамичный, интересный, полный событий, борьбы света и тени, добра и зла XX век. Вернее, конец восьмидесятых годов, канун грядущего третьего тысячелетия.
Может быть, много вопросов, порою трудных, нерешенных, ставит перед нами наша эпоха… А решать их надо. Не всем художникам это удается.
Но вернемся к вернисажу новой выставки.
Голубоватый серебристый свет окутал центральный зал экспозиции. И сразу у входа неожиданность. Интересные, экспрессивные полотна Ренато Гуттузо, Корнелиу Баба, Святослава Рериха, Эндрью Уайета… Италия, Румыния, Индия, США пришли в гости, прислав картины почетных членов Академии художеств. Все познакомились с произведениями Джакомо Манцу (Италия), Вернера Клемке и Фрица Кремера (ГДР),
Афеворка Текле (Эфиопия) и Херлуфа Бидструпа (Дания). Как ни странно, но этот первый аккорд сразу заставил насторожиться и понять, что нечто произошло. Сломан стандарт, ушел стереотип. А это уже немало.
И когда еще издалека я увидел большое полотно Андрея Мыльникова «Тишина», тр окончательно убедился, что надо приготовиться к чему-то новому.
Чем больше бродил я по залу, разглядывая незнакомые холсты, тем все более крепло чувство: лед тронулся.
Картины не скользили по горизонтали. Не поражали пестротой, яркостью, форсмажорным криком. Нет. Скорее слышалась глубинная, сдержанная, но сильная по чувству гармония обновления. Шире, человечнее, раскованнее стал круг тем. Более утвердительно взглянули на нас страсти людские. Не было натяжки, гуинпленовских, до гримасы застывших улыбок, не играли духовые оркестры. Слышалось пение скрипок, виолончелей, струнных. Но это не значит, что превалировала интимная сюжетика. Нет. Просто не гремел звон литавр и барабанный бой, вовсе не уместный порой в мирной обстановке лицезрения выставки произведений высокого искусства.
«Тишина» кисти Андрея Мыльникова. Юноша и девушка ведут беседу в поле у стога сена. Говорят от души. Они глядят в светлое северное небо. Состоянием чистоты, редкой светлой, тихой радости полон этот холст. Ни жестов, ни ракурсов. Ни поражающего блеска колеров. Сдержанно, мощно звучит тишина. А как она необходима сегодня, в век, когда децибелы грохота (врачи определили это с помощью ЭВМ) заставляют все более терять слух миллионы людей. Не говоря об утратах духовных. Эта картина программна. Она взывает к сердцу человеческому.
Что может быть лучше юности, когда сердца бьются рядом. Чистое бездонное небо зовет к мечте. Запах свежескошенного разнотравья сливается со свежестью росных звезд. Нет, здесь не надо слов. Это — миг счастливого слияния тишины и счастья… Убежден, что, несмотря на глубоко русский характер полотна, оно найдет отклик у любого землянина — так гуманистически близки и понятны всем эти чувства. Так национальное становится вселенским.
Виктор Орешников. «Псковитянка». Задумчивая русская женщина. Тонкие черты лица северянки. Она молчит. Только ее глаза, чуть раскосые, немного печально глядят куда-то далекодалеко. Простой сарафан. Скромный платок. Руки спокойно лежат на коленях. Светлая гамма холста, тишина, царящая около прекрасной псковитянки, где-то сливаются с обертонами мыль-никовской «Тишины». Картина не взывает, не орет, не пытается кого-то поразить… И однако, около этого портрета все время собирался народ.
Р. Гуттузо. Автопортрет.
Я спросил у девушки в джинсах, с веселой рыжеватой метелкой волос, перехваченной лиловой ленточкой, делавшей зрительницу очень современной и пикантной: «Что привлекает вас в «Псковитянке», и был ошарашен ответом: «Это красиво», — сказала девушка и утвердительно взмахнула своей косицей.
«Красивое», — написал и оглянулся…
Господи, сколько изведено бумаги, чтобы вдолбить людям, что им должны нравиться уродство, грубость формы или, что еще хуже, деформация. И что есть «хороший вкус», настоящее понимание «современности». Хотя наверняка проповедники этих теорий в быту не исповедуют подобных теорий. Ухаживают, вздыхают, преподносят цветы, клянутся в любви не кубу, не квадрату, не спирали, а живой, прекрасной девушке…
«Ну вот, спутал прекрасное, что есть суть искусства, с «красивеньким».
А старомодные Рафаэль, Рубенс, Орест Кипренский, Валентин Серов, Михаил Врубель думали, что красота есть красота. Такая, как сама жизнь. Ее не надо придумывать. Оглянись — она вокруг. Только не жмурься, не закрывай глаза. А еще научись так рисовать и писать, чтобы уметь ее отразить. Что сегодня весьма не просто. Потому что в поисках, а вернее в погоне за самыми головокружительными «измами», из которых самый обобщенный — модернизм, не говоря уже об абстракционизме и сюрреализме, художники разучились не только видеть (это почти запрещено), но и отражать эту проклятую старомодную, но вечно живую и так трудно изобразимую красоту — читай, прекрасное…
«Автопортрет» Ренато Гуттузо… Не забуду старый двор с маленьким садиком, стертые ступени ветхого дома в центре Рима, изборожденное морщинами усталое нервное лицо Ренато. Маэстро был замотан до предела. Но записка Александра Дей-неки сделала его неузнаваемым. В глазах живописца загорелся чертик радости.
Г. Коржев. Дон Кихот.
— О, Алессандро! — вскричал Гуттузо. — Как я его люблю, и я знаю, как ему трудно. Я бывал у него в мастерской на улице Горького. Он Мастер. Я бы отдал ему все росписи в Москве. Нет, не в Москве, а где хотите, хоть в Риме. Вы, конечно, помните его «Мать». Это — мадонна XX века. Для меня секрет: почему его не понимали? Он так написал наш Рим с монахами и рабочим, что я завидую ему. Но у вас, мне кажется, иногда бывает странное представление о реализме. Не все хотят видеть тени, а они есть. Наш мир — это яркий свет и черные тени… Но я верю, что ваши прекрасные художники, не утерявшие веру в настоящий реализм и имеющие в руках мастерство, а не искусство лакировки, еще скажут свое слово… Я люблю русских, советских людей. В них есть широта. Они умеют ошибаться, но они еще лучше умеют побеждать свои ошибки.
…Я еще раз взглянул на «Автопортрет» Гуттузо, увидел маленький земной шар и красный флажок там, где Москва. Увидел глубокую черную тень, окружавшую живописца…
… Гуттузо открыл ящик огромного резного ларя. Вытащил рулон ватмана. Стал разворачивать рисунки, сделанные фломастером. Я ахнул. Это были вольные копии с росписей Сикстинской капеллы Микеланджело Буонарроти.
— Учусь рисовать ракурсы. Хочу понять тайну метафорически видеть мир. Мы очень приземлены. Искусство требует сочетания хроники будней и полета. Вы помните, как Буонарроти изобразил своих врагов в «Страшном суде»? Он, как и Данте, ничего и никого не забывал… Но ведь и ему доставалось. Недаром он написал себя с содранной кожей. Да, искусство — это не «прогулка, это схватка». Я всегда помню эти слова Франсуа Милле, хотя он в конце жизни несколько изменил этому правилу. Но пойдемте в мастерскую, я вам кое-что покажу.
Мы поднялись по лестнице на этаж выше.
Огромная студия. Груды холстов. На мольберте — желтые дроки, цветы, которых в Италии больше, чем ромашек в России.
— Я сейчас работаю над сюитой «Дроки». Но это не все…
Он отвернул большой холст от стены. У кирпичной грязной стены стояла группа истерзанных, окровавленных людей. Их ждала смерть.
— «Расстрел», назову эту работу. Сюжет мне подсказала обыкновенная хроникальная фотография времен войны… Партизаны. Как сложен мир! Как неутомима борьба света и тени, добра и зла… Я пытаюсь отразить эту битву. Но все это не то…
Э. Калныньш. Регата.
Я увидел сморщенный сотнями складок лоб, глубокие впадины у скул, горько сжатые губы. Художник страдал. Он был недоволен собой. Человек, которого знал весь мир.
«Дон Кихот» Гелия Коржева.
Когда на любой выставке я вижу новые работы этого живописца, их всегда отличает одно качество: они глубоки и серьезны. Качество, во многом сегодня утраченное текучкой изготовления поспешных, не всегда продуманных, иногда сыроватых картин. Я не наблюдал ни разу у Коржева не дописанного холста. Полотно, вышедшее из мастерской Гелия Михайловича Коржева, никогда не было сырым, легковесным, конъюнктурным. Скорее, он казался некоторым, привыкшим к легковесным картинам, несколько тяжеловатым, многодумным. Ему пеняли, что он изображает трудные минуты судьбы человеческой. Но такова, видно, душа мастера. Он размышляет, когда пишет. И заставляет задуматься зрителя. Иногда его метафоры сложны, но это внушает уважение.
