Гоген надменно молчал. Вдруг по мертвенно-бледному лицу пробежала гримаса отчаяния. Внезапно он спрятал в ладони искаженное болью лицо и разрыдался. Пряди волос упали на руки. Он задел локтем чашку кофе. Черная жижа растеклась по белизне скатерти.
Шарль пытался утешить друга. Напрасно.
— Я не мог содержать семью и одновременно следовать своему призванию. Я тогда выбрал призвание, но и тут провалился. Никогда я не был так несчастлив.
Проводы.
Знаменитый поэт Стефан Малларме произнес:
«Давайте без обиняков пожелаем Полю Гогену благополучно вернуться обратно, а одновременно выразим наше восхищение тем, как самоотверженно он в расцвете сил ищет обновления в дальних странах и в глубинах собственной души».
Когда все обычные в таких случаях выспренние и трескучие комплименты были сказаны, слово предоставили виновнику собрания:
— … Я не могу говорить долго и красиво. Некоторые из нас уже создали шедевры, которые завоевали большую известность. За них и за будущие работы!
Гоген ясно представлял грядущую встречу: либо он привезет нечто значительное, либо тупик.
Наступал рассвет следующего дня.
Друзья проводили его на Лионский вокзал.
Заметьте, что на перроне отсутствовали его бывшие коллеги-импрессионисты. Не было даже Дега, который неизменно привечал мастера.
Кстати, не только Дега заметил и оценил редкостный талант нового живописца.
«Искусство Гогена, — признается великий скульптор Аристид Майоль, — было для меня откровением… Посмотрев понтавенские картины (ранние полотна Гогена. — И. Д.). я почувствовал, что смог бы работать в том же духе. Я сразу сказал себе, что был бы удовлетворен своей работой, если бы ее одобрил Гоген».
Но Париж есть Париж. Раздался гудок паровоза. День-два в студиях и кафе посудачили, посплетничали о беглеце и… забыли о нем.
Вдогонку словно прозвучали слова уже ушедшего из жизни Винсента Ван Гога:
«Гоген — это удивительный художник… Это друг, который учит вас понимать, что хорошая картина равноценна доброму делу… Общаясь с ним, нельзя не почувствовать, что на художнике лежит определенная моральная ответственность».
Корабль «Океания» отбыл из Марселя 1 апреля 1891 года. Но это была не шутка.
На карте стояла судьба.
Тропическая ночь глядела на мир широко открытыми глазами ярчайших звезд. Старый парусник «Вир» вползал в тихую лагуну. Колючие темные коралловые рифы пропустили корабль. Дряхлый его корпус содрогался от усилий изношенных машин. Порою казалось, что убогая посудина вот-вот развалится. Но долгое плавание осталось позади.
Ржавый тяжелый якорь, мирно спавший три недели, наконец бултыхнулся в маслянистую фиолетовую воду лагуны. Загремели цепи.
Гогену показалось, что он сбросил оковы.
Перед ним из мрака восставал диковинный мир. Теплый муссон дохнул пряным ароматом. Огромная живая стена багряных цветов опоясывала берег. Ветер промурлыкал обрывки песен. В звездном небе высился сумеречный великанский конус острова. «Вир» застопорил в полумиле от порта. Хриплый тоскливый гудок прорезал душную тишину.
«Прощай, Европа!» — подумал новый Одиссей. Но как не похож был художник Гоген на хитроумного героя мифов! Он был наивен. Фантазировал убежать от самого себя. Не знал, что нельзя выскочить из своей эпохи и оказаться в другом временном измерении.
Баркас доставил Поля и его скудный багаж в порт. Художник ступил на желанную землю Таити. Ему приветливо моргали одинокие огоньки бессонных окон. Острые листья пальм мерно покачивались, словно говорили: «Здравствуй, Гоген».
Душа мастера ликовала. Вот она, столица Таити Папеэтэ.
Рассветало.
По неостывшему песку скользили босоногие, призрачные, как ему казалось, тени девушек в просторных хламидах, юношей в белых рубашках и набедренных пестрых юбочках из набивного ситца. Море лепетало свою немолчную песню. Это была сказка.
Но очарование исчезло, как пришло. Заря обозначила приземистую нудную вереницу лавчонок и кабаков. Прижавшись друг к другу, застыли неказистые кирпичные дома. Рядом прислонились дощатые бараки. Перед ошеломленным Гогеном предстал городок в своем нелепом провинциальном убожестве. И когда позже живописец увидел чванливые фигуры портовых чиновников — своих соплеменников — в белых пробковых шлемах, столкнулся с их вежливо наглыми взорами, он понял, что жизнь на далеком острове будет непростой. Но он не ведал и не мог предвидеть, как невыносимо сложны и унизительны станут ожидающие его испытания.
Пока же он верил в свои грезы.
Раскрывалась новая страница в жизни Гогена.
Он должен доказать Парижу свою правоту, свою силу.
Здравствуйте, господин Гоген.
9 ноября 1893 года. Улица Лафит. Галерея Дюран-Рюэля. Вернисаж выставки Поля Гогена. Около сорока таитянских полотен — радуга невиданных цветов. Автор сам был поражен колористическим богатством своего труда. Его уверенность в грядущей победе отражена в письме скептической супруге Митти, живущей с детьми в Копенгагене:
«Вот теперь я узнаю, было ли с моей стороны безумием уехать на Таити».
Легкая ирония в ожидании триумфа.
Рано-рано утром Гоген последний раз прошел по анфиладе зал. В тишине особо ярко звучала музыка картин. Художник проверил этикетки, поправил кое-где развеску, протер еще раз любовно свои полотна. Ведь это были его дети, плоды любви и мечты.
Днем разнаряженная публика заполнила экспозицию. Было шумно и, как всегда, весело. Обычное оживленное начало. Рукопожатия, объятия, поцелуи. Улыбки дам.
Но к трем часам все стало ясно.
Провал.
Гогена встречали пустые, скучающие глаза. Знакомые отворачивались, боясь столкнуться с автором. Один Эдгар Дега громогласно хвалил Гогена. Поздравил с успехом. Но это была малая капля в море равнодушия, непонимания и злобы. Да, злобы серых, завистливых людей, окружавших искусство.
Шарль Морис (вспомните сцену в кафе перед отъездом Гогена на Таити) не отходил от Поля Гогена. Позже он написал:
«Провалились все грандиозные планы Гогена. Разве не мечтал он о роли пророка? Разве не уехал он в далекие края, когда посредственности отказались признать его… Надеясь по возвращении предстать во весь рост, во всем величии…»
И вдруг фиаско.
Живописец терпеливо вынес все страдания. Он не сомневался в своей правоте.
И в этом был весь Поль Гоген.
Он улыбался. Спокойно спрашивал всех знакомых, какого они мнения, и без малейшей горечи отвечал непринужденно на задаваемые вопросы… Провожая друзей в конце злополучного дня до дверей выставки, он упорно молчал, хотя Дега продолжал восторгаться его холстами. Когда знаменитый мастер уже хотел прощаться, Гоген снял со стены резную трость своей работы и подал ему со словами:
Таитянские пасторали.
— Месье Дега, вы забыли вашу трость.
Зловещий парадокс заключался в том, что через определенное время, отмеренное судьбою, все экспонаты стали гордостью лучших музеев мира. К счастью, многие из выдающихся шедевров находятся в собраниях нашего Эрмитажа и Музея изобразительных искусств имени А.С.Пушкина, в том числе «Таитянские пасторали» и «А, ты ревнуешь?», «Сбор плодов». Наша коллекция Гогена — одна из самых выдающихся на планете.
Надо сказать, что не только один Дега восхищался таитянской сюитой невольного странника.
Октав Мирбо писал: «Оживают мифы. Гоген так тесно сжился с маори, что их прошлое стало для него своим. Вот они, его картины, излучающие своеобразную красоту…»
Зато газетчики дали волю своим перьям: «По дробно писать об этой выставке — значит придавать чрезмерное значение этому фарсу».
Ловко?
Ведь то был не фарс, а трагедия.
Выставка обозначила крах всех надежд на благополучие или хоть на какую-то обеспеченность.
Лишь Дега купил картину из серии «Хина». Холст «Таитянские пасторали» приобрел русский коллекционер. Молодой Воллар взял холст, изображающий таитянку в кресле-качалке. Словом, только четвертая часть произведений Гогена была распродана.
Гоген решил немедля вернуться на Таити. Но судьбе было угодно задержать, помучить художника в Париже. Он пишет в эти горестные месяцы книгу «Ноа-Ноа», что означает по — таитянски «Благовонный».
28 июня 1895 года вечерняя газета «Суар» опубликовала статью под скромным заголовком «Отъезд Гогена»:
«Завтра большой художник покидает Париж и Францию, не надеясь вернуться… Все… препятствует, включая неприязнь власть имущих и ненависть посредственностей… Так с какой стати требовать от него, чтобы он продолжал мириться с нелепыми и несправедливыми условиями, раз он не может рассчитывать на поддержку общества, которое благоволит только богатым, он не может и служить ему… Ведь это факт, что ему закрыли вход во все официальные салоны искусства и отказались использовать его творческий гений. Зачем же оставаться здесь?»
