которое иногда все же проглядывало. Свою способность функционировать на нескольких планах одновременно Вималананда приписывал табаку. Я внимательно наблюдал за ним много лет и могу с уверенностью заявить, что хотя у него и было пристрастие к сигаретам — и не пытался это скрывать, — табак очевидно действительно оказывал благоприятное воздействие на его сознание, несравненно более благоприятное, чем на кого-либо из других курильщиков, которых я встречал. Современные научные исследования показали, что небольшие дозы никотина оказывают положительное влияние а функцию мозга, а у Вималананды был такой стаж использования всяческих стимулирующих веществ, что он мог легко поглощать большие дозы никотина, чем кто-либо другой, без каких бы то ни было вредных последствий.
В конце концов курение погубило его, по крайней мере так говорили его врачи: он умер от остановки сердца. Те из нас, кто был близок к нему, знали, что ровно за шесть месяцев до своей смерти он выразил намерение умереть. Он объяснил это тем, что в этой жизни он закончил уже все, что от него ожидалось, и жить дольше — значило бы притягивать к себе новую карму. Также в течение нескольких лет он предсказывал, что день, когда он бросит курить, будет днем его смерти. Все то время, когда я знал его, он ежедневно выкуривал по крайней мере одну предложенную ему сигарету, вплоть до 11 декабря 1983 года, когда он отказывался от всех предлагаемых ему сигарет, полностью осознавая, что он делает. На следующее утро он умер, а на закате я произвел его кремацию.
С самого первого дня нашей встречи Вималананда говорил мне, что я должен буду кремировать его, — несмотря на то, что у него был родной сын, который и по сей день проживает в Бомбее и который, согласно индусской традиции, должен был бы произвести кремацию своего отца. Но Вималананда всегда говорил, даже за восемь лет до смерти: «Мой сын даже не явится на смашан посмотреть, как меня будут сжигать, не придет и моя жена». Их и на самом деле не было. Когда я однажды спросил его насчет этого, он сказал мне: «Невозможно избежать закона кармы. Я всем говорю правду, что именно тебе предназначено кремировать меня, но их всех охватывает зависть, ибо они считают, что сами должны участвовать в этом каким-то образом. Они не знают, о чем говорят, иначе они не вели бы себя так. Я могу иметь физического сына, но ты мой духовный сын, и моя смерть будет такой, какой я ее вижу. Знаешь, что является глубочайшим проявлением любви агхори? Вот эти три слова: «Ты кремируешь меня».
Ты поможешь мне вернуться к моей Возлюбленной. А когда я буду гореть, я желаю только одного: включи запись с песней «Любимый Господь, возьми меня за руку» в исполнении Джима Ривза. Я знаю, что индусы сочтут это за святотатство, но не обращай на них внимания. Это все, чего я хочу: никаких ритуалов, ничего напыщенного. Я хочу лишь вернуться в то место, которому я принадлежу. И мой Великий Папочка должен отвести меня туда за руку».
Вималананда был кремирован на том же месте, где ранее были сожжены его отец, мать и младший сын Рану. И голос Джима Ривза действительно звучал во время похорон, помогая ему освободиться от «земных оков». Большая часть пепла была предана водам Аравийского моря, чьи волны омывают внешние стены Банганга смашана в Бомбее, остальная часть была собрана для ритуального погружения в воды священных индийских рек.
Мне трудно было писать эту книгу. Многие месяцы я выбирал нужное направление, постоянно переписывая написанное, в надежде найти оптимальный угол, с которого можно было бы запечатлеть Вималананду в прозе. В конце концов я понял, что невозможно написать портрет под каким-то одним углом, так же как никогда нельзя было запечатлеть его на фотопленке в каком-то определенном ракурсе. Он всегда избегал объектива, и ни одна из его существующих фотографий не похожа на другую. На снимках всегда очень трудно было узнать живого Вималананду, ибо его лицо постоянно менялось — в зависимости от состояния его сознания в каждый момент. Он ужасно не любил расставаться со своими снимками, поэтому ни один из них не украшает эту книгу. Он говорил: «Моим друзьям не понравится, если ты будешь неосторожно обращаться с моей фотографией. Они увидят в этом проявление неуважения. Мне же все равно, — я лишь никто. Но некоторые из моих друзей на эфирном плане отличаются ортодоксальностью, они очень строги и не будут долго раздумывать, прежде чем покарать за непочтительность».
Несомненно, Вималананда был свободен от тех ограничений, которым подвластны большинство смертных. Например, его глаза постоянно меняли свой цвет. Иногда они были светло-голубыми, часто — светло-зелеными, цвета винограда (известного как анаб-э-шахи). В какие-то моменты они могли стать почти бесцветными. Люди, впервые видевшие его, в изумлении указывали ему на это, а он восклицал, соглашаясь: «Как странно! Разве возможно, чтобы чьи-либо глаза меняли цвет?» Иногда же, находясь в игривом настроении, Вималананда придавал своим глазам цвет моих глаз, а затем звал кого-нибудь посмотреть на это и выразить свои реакцию. Он очень любил наблюдать, как люди реагируют на необычные события, так как считал, что может лучше узнать их, именно поймав врасплох.
Загадка, головоломка, парадокс, тайна, «знак вопроса», как он сам выражался: кто же такой Вималананда? Чем больше я общался с ним, тем меньше я знал о нем. Он действительно был «никто»: не было какой-то одной личности, постоянно пребывающей в его теле, которую можно было бы категорически определить как конкретного человека. Он мог быть то твердым, то мягким, то утонченным, то грубым — согласно обстановке. Одна памятная ночь началась для нас обедом на роскошном банкете в Турф Клубе, а закончилась, по иронии судьбы, слушанием музыки в центре бомбейского квартала красных фонарей. В конечном итоге Вималананда сам взял в руки инструмент и научил восхищенных проституток новой песне, — просто для удовольствия!
Психиатры, скорее всего, отнесли бы Вималананду к шизофреникам. Сам он часто говорил следующее: «Одно из двух: либо я безумец, либо другие, третьего быть не может». Хотя я не психиатр, но как врач могу сказать (и это мнение разделяют те, кто жил с ним в течение многих лет до нашей с ним встречи), что он был более здравомыслящим, чем остальной мир. Никакой поверхностной формулировкой описать его невозможно.
Я писал эту книгу, осознавая, что кое-что из написанного будет для некоторых читателей неприемлемым или, по крайней мере, непонятным, а также то, что
