Москва мне понравилась – это был большой, красивый, старинный город, а у меня всегда душа лежала именно к таким человеческим поселениям. Конечно, глухая деревушка гораздо ближе к природе, там тихо, спокойно, но и никаких удобств. А главное неудобство заключается в том, что в деревне невозможно скрыться от назойливого внимания, там не затеряешься, поскольку все на виду, все знают друг друга, и никаких тайн от них просто не может быть – хватит и половины дня, чтобы любой ваш секрет открылся всей улице, всему селу.
А вот в большом городе, встретив человека однажды, вы можете не увидеть его никогда более. Человек, идущий в толпе по парижской или московской улице, как тот листочек, что осенью опадает на аллею парка, – он растворяется в массе себе подобных.
Недолгое путешествие на поезде меня не утомило, к тому же поселили меня на даче под Люберцами, где можно было отдохнуть.
Дача – это загородный дом, а не деревенская изба, на дачу выезжают на выходные, чтобы отдохнуть от столичной сутолоки, и нравы здесь иные.
Товарищ Кузнецов… Забавно, что я даже для себя продолжаю так называть этого человека, хотя знаю его настоящую фамилию.
Тут даже не стремление мое к неразглашению чужой тайны, хотя и это тоже есть, а простое неприятие того дешевого превосходства, которым я грешил в юности. Меня, помнится, всего так и распирало от желания выболтать тайны окружающих, которые они прятали в мыслях, не ведая, что те были открыты для меня.
Но это мелко и недостойно.
Так вот, товарищ Кузнецов посоветовал мне хорошенько выспаться, поскольку Берия сможет принять нас только ночью.
Я удивился: «Почему ночью?» – и мне объяснили, что видные деятели СССР настолько занятые люди, что работают и днем, и ночью. Понятно, что спорить я не стал…
Во втором часу ночи мы выехали в Москву, на Малую Никитскую. Охрана пропустила нас в дом.
Там был накрыт стол. Признаться, я впервые в жизни ужинал ночью. Как раз к ужину и вышел нарком Берия.
Кого-то он пугал, кто-то его ненавидел, но лично у меня Лаврентий Павлович вызвал симпатию. Наверное, прежде всего своим полным соответствием занимаемому посту – Берия быстро и точно понимал суть проблемы и сразу прикидывал варианты ее решения. Сильный, властный, жесткий человек – именно такой и нужен на его должности.
За столом мы сидели втроем: я, нарком и товарищ Кузнецов. Поодаль дожидались официанты, оба с заметной выправкой.
Лаврентий Павлович спросил, понравилась ли мне Москва, и я честно признался, что да. В Берлине сейчас страшно и опасно, в Париже царит нервозность и разнузданность, а вот Москва пленяет некоей спокойной державностью и размеренностью.
«А кого вы знаете в Париже и Берлине из тех, – нарком повертел пальцами в воздухе, – кто обитает в высших сферах?»
Я назвал Пилсудского, Хелльсдорфа, Канариса, и Берия оживился.
«Вы, товарищ Мессинг, можете внушить что угодно кому угодно?» – спросил он.
«Почти все и почти всем, – честно ответил я. – Некоторые люди обладают устойчивостью к гипнозу».
«Тогда заставьте наших официантов сплясать вальс!»
Наверное, если бы о том же самом просил Цанава, у меня могло бы ничего не получиться, но к Берия я не испытывал боязни.
Заставить официантов, наверняка каких-нибудь сержантов НКВД, танцевать было не сложно: дисциплинированные, вымуштрованные, они легко подчинились моей воле. Правда, вальсировали они очень неуклюже, с подлинно медвежьей грацией.
«Достаточно!» – решил нарком.
Я тут же «снял заклятье» – сержанты остановились, несколько обалдело поводя головами, а на лицах у них застыло одно выражение: «Чего это было-то?»
Надо полагать, бокал киндзмараули подействовал на мои способности весьма благотворно – зажатость, которая иногда «находит» на сцене, полностью покинула меня. Я чувствовал себя весьма непринужденно – и улавливал наркомовские мысли, хотя и старался этого не делать. Берия готовил мне подвох.
Вызвав адьютанта, который дежурил за дверью, Лаврентий Павлович приказал ему что-то, я так и не понял, что именно, а потом обернулся ко мне и сказал с приятной улыбкой:
«Попробуйте выйти в одиночку на улицу, а потом вернитесь обратно!»
Мне, признаться, стало смешно, но я не подал виду. Такая простенькая проверка меня позабавила. Пилсудский в свое время тоже полагал, что живет в неприступной крепости, вход в которую недоступен. Владыки мира сего не понимают, что их охраняют обычные смертные. Более того, стражи и вообще солдаты, привыкшие подчиняться, легче всего поддаются внушению. Лишь немногие полководцы, способные отстаивать свою точку зрения перед государями или президентами, будут сопротивляться, поскольку обладают сильной тренированной волей.
Короче говоря, я встал из-за стола и вышел в коридор. Спустился вниз, во двор, потом на улицу, где и закурил. Охранников хватало. Одних я принуждал просто не видеть меня, другим внушал, что мимо них проходит сам нарком, – и те вытягивались во фрунт.
Обернувшись к окнам, я заметил, как Берия машет мне, и я вернулся в гостиную.
«Как вы это сделали? – воскликнул Лаврентий Павлович. – Я же предупредил, чтобы охрана усилила бдительность!»
Я лишь скромно улыбнулся…
«Задам я вам задачку посложнее, – решил нарком, испытывая азарт. – Сейчас мы с вами пойдем в фельдъегерскую. Попробуйте получить один из конвертов и принесите мне. Фельдъегерская слева, там, где стоит часовой. Идите и принесите какой-нибудь конверт».
Ладно, подумал я, принести так принести.
Часовому я внушил, что он должен меня пропустить, и тот отступил. Пройдя в фельдъегерскую, я вручил начальнику пачку папирос «Казбек».
Начальник отделения сличил силуэт всадника-горца со мной, молча достал из сейфа и передал мне большой пакет из коричневой бумаги с сургучными печатями. Его я и принес Берия.
Нарком пришел в изумление. Качая головой, он отправил меня, на пару с адьютантом, в гостиную, и сам спустился в фельдъегерскую.
Вернувшись, он сказал:
«Сотрудника чуть удар не хватил, когда я сообщил ему, кому он отдал секретные документы. А вы можете сказать, что было в пакете?»
«Ну, вы же мне такого задания не давали, – ответил я. – Но я могу на ощупь узнать содержание письма, если оно на идиш, немецком или польском».
Лаврентий Павлович приказал адьютанту принести какой-нибудь документ на немецком, тот сходил и принес большой, плотный конверт.
Я огладил его пальцами, едва касаясь подушечками бумаги. Там, где были примятости, текст ощущался лучше.
«Здесь сводка по грузообороту Данцигского порта за 1939 год», – сообщил я.
«Как вам это удается?» – осведомился Берия.
«Не знаю», – развел я руками.
«Хм… А чем вы собираетесь заниматься в Советском Союзе?»
«Я хотел бы продолжить то, что делал и в Польше, – выступать с опытами».
«Хм… Думаю вашим способностям можно найти и лучшее применение».
Передо мною промелькнули длинные коридоры присутствий, скучные кабинеты, ворох документов с гостайнами…
«Спасибо, – сказал я, – но мне бы хотелось выступать».
Лаврентий Павлович понимающе кивнул, безо всякого раздражения в мыслях, без малейшей досады, и сказал деловито:
«Хорошо, если вы хотите выступать, то возвращайтесь в Брест и начинайте».
Мы с товарищем Кузнецовым давно перешли на откровенность. Он правильно сказал однажды: «А какой мне смысл что-то утаивать, когда мои мысли для вас – открытая книга?»
Помнится, я поспешил его успокоить, сказал, что давно уже научился «отключаться», чтобы не слышать чужих мыслей, и это было правдой. А иначе мне и впрямь хоть в глухой лес беги да избушку строй. Вот только не хочу я отшельником жить, мне с людьми интереснее как-то.
Тогда, после встречи с Берией, товарищ Кузнецов все пенял мне: и чего я, дескать, заартачился? Лаврентий Павлович-де предлагал вам блестящее будущее! Жили бы в Москве, стали бы сотрудником «органов»…
А я все вспоминал, как однажды к нашему соседу в Гуре Пинхасу Блумштейну ворвались люди в штатском и застрелили его. Пинхас ввязался в политику, а это дело не только грязное, но и опасное. Таким людям, как Пинхас или я, в политике не место.
Надо быть таким же суровым и безжалостным, как Берия, к примеру, чтобы вращаться в высших сферах и чувствовать себя как волк в лесу.
Кстати сказать, я был в курсе того, что шепотком рассказывали о всесильном наркоме и жестокий он, и бабник, и то, и се…
А я видел – и не только глазами! – совсем другого человека, чей образ испоганили слухи.
Да, Берия был беспощаден к врагам СССР, так ведь это его прямые обязанности, его долг, наконец! Но в нем не чувствовалась та склонность к садизму, равнодушие к чужой жизни, которыми обладал Цанава.
Зато Берия отличался потрясающим трудолюбием, острым умом и быстротой принятия решений. Нет, не скоропалительных, а как раз обдуманных – этим он напоминал талантливых врачей, умеющих сразу и точно ставить правильный диагноз.
