Сен-Жиль был личным фьефом графа Тулузского, с крепостным замком и гарнизоном. Но в аббатстве, открыто выступавшем против графа, давно уже решили, что они подчиняются только Папе.
— Используя подобные заявления как предлог, я мог бы по камешкам разнести эту чертову обитель, — сказал нам граф, указывая на высившиеся подле холма стены, мощные, словно стены крепости.
Но на следующее утро, с восходом солнца, граф один, с непокрытой головой, пешком отправился к воротам аббатства и смиренно попросил дозволения повидать легата. Тот велел передать, что нога отлученного не смеет ступить на территорию аббатства, и приказал графу ждать в крепости: легат сам придет к нему.
— Я встречу его в шлеме и с мечом в руке, — сказал нам граф. — Мы еще посмотрим, кто кого!
И он приказал надеть на него доспехи и положил перед собой меч. Но часы шли, а легат и не думал являться в замок. Кроме наспех съеденного завтрака, граф с самого утра ничего не ел. Не успел отойти от долгого путешествия в седле. Он позвал нас, Тибо и меня, чтобы мы сняли с него кирасу и принесли ему вина.
— Захватите стаканы и для себя, — добавил он.
Едва мы успели принести заказанное им вино из Арля, как раздался звон, захлопали двери и совершенно бесшумно, так что никто не услышал даже шарканья сандалий, перед графом возник легат.
Папский легат имел право входить куда бы то ни было без предупреждения. Однако из вежливости обычно он этим правом не пользовался. На нем была монашеская ряса, которую он надевал крайне редко, используя полученное легатами право носить светское платье: своим великолепием посланцы Папы нередко затмевали роскошь самых знатных сеньоров. Мы привыкли видеть Пьера де Кастельно в пунцовой шляпе и малиновом стихаре. Сейчас он показался нам маленьким и ничтожным. Он стоял молча, вперив взор в лежащий на столе обнаженный меч, бутылку и три стакана, предательски свидетельствовавшие о панибратском обращении графа со своими прислужниками. В застывшей позе легата и его пристальном взоре сквозило полнейшее презрение.
Граф повелительным жестом приказал нам выйти.
Ни Тибо, ни я так никогда и не узнали, о чем говорили эти двое мужчин. Если верить тому, что позднее рассказал граф своим близким, он держался с легатом надменно, и из-за этого никаких договоренностей достигнуто не было. Более вероятно, что легат грозил графу, граф умолял легата, но все безрезультатно.
Прошло довольно много времени, когда мы наконец увидели, как одинокая фигура монаха спустилась по ступеням замка и направилась в сторону аббатства. Я смотрел ей вслед. Легат шел прямо, словно стесняясь своего маленького роста, и по тому, как он то и дело оборачивался, я понял: опасается, как бы стрела из арбалета не угодила ему прямо промеж лопаток.
Из комнаты, где находился граф, не доносилось ни звука. Когда совсем стемнело, мы с Тибо решились зажечь свечи и войти к нему. Бутылка опрокинулась, и вино растеклось по каменному полу. Склонившись над столом, граф лбом прижимался к клинку: возможно, прикосновение холодной стали доставляло ему облегчение. Когда он поднял голову, мы увидели, что он плачет. Но он тотчас задул свечу — в надежде, что мы не успели заметить его слез. Затем тихим голосом попросил нас не беспокоить его до завтрашнего утра. Закрывая за собой дверь, мы услышали, как он прошептал:
— Я пропал! Погиб навеки!
Мы с Тибо вышли из замка и направились к сооруженной над водой балюстраде, откуда открывался вид на порт. От ветра рангоуты и мачты качавшихся на воде галер тихонько поскрипывали. Там, за рекой, по ту сторону крепостной стены тянулись сумрачные лагуны Эрмитана, и я видел, как отблески вечернего света отражались от соляных пригорков, образуя марево и миражи. Паломники, легко узнаваемые по нашитым на груди крестам, шли в город и, проходя мимо нас, окидывали нас недобрыми взорами. Мне казалось, все это я уже видел и события, которым предстояло случиться, уже были кем-то расписаны в мельчайших подробностях.
Внезапно я повернулся к Тибо:
— Я только сейчас понял, окончательно понял, когда увидел, как легат смотрит на вино и стаканы, что предсказание Мари-суконщицы сбылось. Мы только что видели живое воплощение духа зла.
Вместо ответа Тибо опустил голову. А я продолжал:
— Я часто задаю себе вопрос: почему люди безропотно терпят несправедливо причиненное им зло?
— Потому что боятся, — ответил он. — Все люди трусы. Все дрожат за свою драгоценную жизнь.
Не в силах сдержаться, я расхохотался и тут же услышал, как эхо, преумножив раскаты моего хохота, придало им какие-то странные неумолчные модуляции.
— Что с тобой? — спросил Тибо.
— Просто я не боюсь за свою жизнь.
В эту минуту поступок, который я намеревался совершить, выскочил из меня и встал между мной и моим товарищем, словно оживший призрак. Тибо увидел его с такой же четкостью, с какой видят человека, стоящего у вас на пути. И когда я быстро зашагал в сторону замка, он потрусил за мной, на ходу спрашивая, что я собираюсь делать. Я не отвечал, но и он не отставал.
Я действовал словно во сне — отправился в отведенный для слуг зал, который в этот час был пуст, и быстро собрал необходимое оружие. Тибо последовал моему примеру, хотя я и уговаривал его отправиться в трапезную, ибо час трапезы настал, а опоздавшим еды не давали. Не обращая внимания на уговоры, он последовал за мной в конюшню. Потом вскочил на коня и поскакал следом.
Я направился к аббатству, смутно предполагая, что постучу в ворота, если потребуется, уложу на месте привратника и силой проникну внутрь. Когда я был за сотню метров от ворот, Тибо схватил меня за руку и вынудил остановиться. Под ясным звездным небом мы увидели широко распахнутые ворота.
Блистая доспехами в свете факелов, из ворот медленно выезжали всадники. Не слышно было ни разговоров, ни бряцанья оружия: тишина вершилась по приказу.
— Это он, — прошептал Тибо, указывая на человека, ехавшего последним.
Помимо нескольких слуг эскорт легата состоял из двух десятков солдат, все они были уроженцами Рима и принадлежали к личной гвардии Папы. Направлялись они не в нашу сторону. Свернув налево, они поехали по узкой тропе, бегущей вдоль Роны, и мы последовали за ними. Нам не пришлось долго гадать, куда они держат путь. В нескольких сотнях метров от аббатства была пристань для парома, которым пользовались жители Бокэра, и грязный трактир. Всадники остановились и спешились. Опасаясь, как бы граф не предпринял против него ночную вылазку, легат решил переправиться через Рону не в Сен-Жиле, а выше по течению.
— Ночь дарует советы, — в упор глядя на меня, произнес Тибо.
Только спустя час после того, как свет в окнах трактира погас, мы отважились зайти в него. Переговоры были долгими. Мы не хотели признаваться, что являемся слугами графа. Но Тибо был родом из Бокэра, и трактирщик узнал его.
— Сегодня после полудня приор аббатства Сен-Жиль снял всю гостиницу целиком, — объяснил нам трактирщик. — Сейчас все забито итальянцами, некоторым даже пришлось ночевать в конюшне вместе с лошадьми. Мои слуги отправились спать в хлев к свиньям.
Однако трактирщик не мог выгнать паломников, вот уже неделю ждавших случая сесть на корабль, отплывающий в Иерусалим. Паломников разместили в амбаре, и нам было предложено переночевать вместе с ними.
Стояла удушающая жара, запах немытого человеческого тела отравлял воздух. Тибо очень интересовал вопрос, куда могли спрятать продажных девок, которыми славятся гостиницы Прованса.
— Наверное, притаились где-нибудь в сарае по соседству, — с сожалением в голосе несколько раз произнес он.
Мы не стали снимать ни шоссы, ни кольчуги. Долго лежали молча, но сон не приходил. В конце концов решили зажечь свечу, врученную нам хозяином. Но жара размягчила сало, и свеча горела очень слабо. Обозрев без всякой радости собственные бледные лица, мы задули ее. Время от времени кто-нибудь из спящих паломников вскрикивал или, вскочив, принимался яростно чесаться, проклиная одолевших его насекомых. Мне почудилось, что за стеной кто-то чуть слышно ходит взад-вперед. Луна, покинувшая свое убежище только глубокой ночью, позолотила своим бледным светом солому и превратила лица спящих в зеленоватые лики трупов.
Я вслушивался в ритм беззвучных шагов, и мне в голову лезли всякие ненужные мысли. Что творилось в душе того человека, который никак не мог заснуть? Наверное, это был кто-нибудь из монахов, с юных лет посвятивших себя духовным бдениям. В аббатстве Фонфруад он был самым прилежным и самым набожным. Он прочел и осмыслил все рукописи, мог поговорить о Платоне, и быть может, даже о Маймониде. Благодаря своей великой учености он стал избранником Папы. Папа избрал его за ученость, но не за любовь. Он стал жить в Риме, и там злой дух под видом гордыни завладел им. Некогда кроткий, он стал столь неистов, что иногда даже терял разум. Он полюбил роскошь и стал рядиться в дорогие одежды. Вынося приговоры, не скрывал своей радости. И следом за епископом Фолькетом громко твердил, что половину жителей Тулузы следовало бы сжечь как еретиков.
