Леонардо да Винчи. Джоконда. 1503–1506 гг.
Париж, Лувр
Со своей стороны, Мона Лиза должна была чувствовать не меньшее удивление, но по-другому. Она знала свет, она изучала свой особый мир, она вызывала страсти, не разделяя их. Мужчины из ее окружения, в том числе и ее муж, казались ей марионетками, которых дергают за ниточки, никоим образом не достойными доверия ее внутреннего «я». Она была подобна озеру, скрывавшемуся меж высоких гор, укрытому от бурь, но думающему о грозовом небе. Она была похожа также на редкий инструмент, на котором неумелые руки безуспешно пытались играть. Она должна была задрожать в присутствии Леонардо, словно арфа, чьи струны одновременно начинают трепетать при первом прикосновении мастера. Но в то же время множество вопросов родились в ней в этой сильной сумятице. Сумеет ли он ее понять, как сумел заставить ее задрожать? Полюбит ли она его, она, которая никогда не любила? А он, великий маг науки и искусства, что он подумает о ней? Сумеет ли извергающаяся Этна догадаться, что Везувий, покрытый пеплом, – это тоже вулкан? К чему приведет это приключение?
С юности у дочери Герардини была одна привычка. Каждый раз, когда сомнение закрадывалось в ее душу относительно примечательного человека или удивительного происшествия, она удалялась в темную каморку, освещенную лишь витражным стеклом, представляющим задумчивого Эрота с опущенным факелом. В тот полдень она некоторое время созерцала меланхолического гения, от которого на нее падал золотой луч с лилового фона. Тогда внутренний голос заговорил в ее сердце, а этот голос был почти всегда верен. На этот раз ее сердце сильно билось, когда она вошла в чулан, а грудь вздымалась, когда голос, более звучный, нежели обычно, произнес: «Многие мужчины теряли разум, поскольку любили тебя, а ты не хотела отвечать на их любовь. Ныне твой черед трепетать! Леонардо не полюбит тебя! Не поверяй ему тайну своей души, если не хочешь расстаться с жизнью». Холодный пот пробежал по затылку Джоконды, но она ощутила внезапный толчок в сердце. Потеряв все смирение, она восстала против сурового порядка и воскликнула: «А все-таки он меня полюбит, я усмирю его Любовью, пусть и ценой моей жизни!»
Да Винчи легко согласился писать портрет знатной неаполитанки. Мона Лиза говорила художнику с веселым видом, что до сих пор ни один художник не смог изобразить ее лицо из-за живости черт и ее нетерпеливости, не позволявшей ей сохранять неподвижность позы. Леонардо скромно ответил, что он приложит все усилия, чтобы завершить этот труд. Он обещал развлекать ее и уверял, что в любом случае честь выполнять столь высокое задание послужит ему достаточным вознаграждением. Вызов знатной дамы и игра художника, под которыми скрывалось двойное пари пылающей души и могущественного духа, равно неутоленное безудержное желание любить и знать.
Художник сумел приспособить к скромным встречам собственную мастерскую, комнату, достойную этого великого произведения любовной магии. Гонфалоньер Содерини предоставил в его распоряжение большую залу в глубине темного дворца, на маленькой улице близ Арно. Неяркий свет проникал туда только сверху и искусно смягчался тканями разных цветов. В багровом луче сверкал на мольберте эпизод битвы при Ангиари. На нем рыцари верхом на вздыбившихся конях, сплетенных воедино, жестоко оспаривали друг у друга знамена победы. Мраморная нимфа, стоящая в нише, наливала стыдливым жестом струйку чистой воды в бассейн, имевший форму раковины. На дубовых сундуках в хрустальных вазах стояли розы и ирисы. Единственный живой гость посетил это прибежище мечты и труда, когда Мона Лиза проскользнула туда и села перед художником. Это была маленькая газель, которая без страха прогуливалась по мягкому ковру. Иногда грациозное животное из африканских оазисов клало свою нежную мордочку на колени королевы дома, и она кормила его белым хлебом и сладостями. На первых сеансах художник приглашал играть для своей модели гитаристов и певцов из Флоренции и неаполитанских танцоров, исполнявших перед ней тарантеллу. Но вскоре Мона Лиза сказала, что не нуждается в этих представлениях и ей достаточно беседы с художником. Позже он сложил к ногам своей внимательной слушательницы все сокровища своего опыта и мысли. Сам того не желая, он с увлечением рассказывал ей о своих бесчисленных невзгодах, о преследованиях соперников, о жестоких унижениях, наносимых художнику правителями, которым он служил, о неблагодарности некоторых его учеников, о тайных муках его души в упорных поисках истины. Он был поражен немедленным пониманием этой женщины, ее невероятной мягкостью, ее чудесным даром предвидения. Она следовала ему, сопровождала его, обгоняла во всех его помыслах с чистосердечной и мудрой смелостью. Своими неожиданными взглядами на людей и вещи, на искусство и жизнь она подарила ему новые мысли и сюжеты. Своими призывными взглядами и мелодичным голосом, своими скромными жестами, как и самим своим вдохновляющим присутствием, эта женщина стала музыкой его мысли.
Однако если он раскрывался перед ней, она для него оставалась закрытой, словно эбеновая шкатулка, на три оборота ключа. Ибо она не сказала ему ничего о своей собственной жизни и заботливо скрывала от него свое прошлое. Несмотря на все его усилия, он не смог туда проникнуть. Через несколько месяцев внимательный наблюдатель, укротитель душ вынужден был признаться, что в этой игре ему не помогает вся его ученость. Он осознал свое окончательное поражение. Недосягаемая в своей сути, Мона Лиза оставалась подобной зеркалу, которое отражает все существа, эоловой арфе, которая дрожит от любого дуновения воздуха. Вечно-женственное дышало в ней, как Мировая Душа дышит в Природе, душа изменчивая и бесконечная. Эта душа, без сомнения, имела свое святилище, но она оставалась недостижимой, словно неприступная крепость. При каждом приступе она возводила новые амбразуры и создавала вокруг себя более глубокие рвы.
Но еще больше тревожило художника то, что, пытаясь проследить многочисленные метаморфозы этой женщины и перенести на полотно самые беглые оттенки ее лица, он почувствовал себя как бы околдованным своей картиной. Она позволяла писать себя и владеть собой, как астральная плоть под мазками кисти. И в то же время он не знал ее души и не владел ею. Она всегда ускользала от него и расцветала, торжествующая, в новых формах, в то время как побежденный художник чувствовал себя с каждым днем все более плененным. Быть может, колдунья впивала душу мага, чтобы заключить ее в его картине? Быть может, он переставал быть верховным владыкой, пока она становилась светящейся Джокондой? Множество раз он трепетал от страха, он, сильный и непобедимый, и хотел остановиться. Но всемогущая красота заставляла его продолжать. Ему казалось, что, когда он достигнет совершенного сходства Моны Лизы на холсте, он разгадает загадку Сфинкса. Подобный покрывалу Пенелопы, портрет, сто раз завершенный и сто раз измененный, бесконечно переделывался. И мучительная и сладкая власть этих двух существ возобновлялась в молчаливом поединке, непримиримом и ожесточенном.
То была упорная борьба, полная тайных страстей и приглушенного страха, борьба, не имевшая других свидетелей, кроме потемневших стен старого флорентийского дворца и пурпурных или медных сумерек над Арно. Она продолжалась, несмотря на долгие перерывы, на частые отлучки Моны Лизы, ее таинственные путешествия и многочисленные заботы, неотложные труды художника. Под мягкой внешностью Леонардо скрывался человек беспокойный и действенный. Что касается Лизы, всегда изменчивой и всегда одной и той же, то она не выказывала ни нетерпения, ни безразличия. Она играла со своей неограниченной властью. Разве она не владела мастером полнее, чем если бы была его любовницей? Разве она не была уверена, что рано или поздно он упадет к ее ногам, воспламененный неведомым богом, и что тогда, слившиеся и преображенные, они обретут новый мир? О радость без границ, в уничтожении и возрождении вдвоем! Она ждала вспышки, но не хотела ее вызывать. Два внешних события подтолкнули ее. Мессер Джокондо, обремененный делами и охваченный внезапным подозрением, вызвал свою жену в свой замок в Маремме угрожающим письмом. С другой стороны, кардинал Амбуазский, которому писал Леонардо, чтобы поступить на службу к французскому королю, попросил Леонардо отправиться вслед за ним в Милан. Назначенный час пробил. Прошлое, этот тиран будущего, вновь овладело женщиной. Труд, этот тиран гения, заковал в цепи своего раба. Прошли необыкновенные дни, и надо было расстаться и покинуть рай недостижимой мечты по зловещим дорогам реальности.
Без сомнения, это был трагический час, тот, когда задумчивый мастер и бесстрастная Мона Лиза, охваченная внезапным трепетом, узнали эти две новости. Леонардо как раз завершил портрет и добавил несколько штрихов на трепещущие, едва заметные ресницы, на уголки изогнутых губ, на вуаль на лбу и едва заметную тень, очерчивающую грудь под темной тканью платья. Он смотрел на фантастический пейзаж за Моной Лизой, эти красноватые остроконечные скалы вулканической формы, напоминающие доломиты Фриули, между которыми вьются извилистые ручьи. Судьба, подстерегавшая обоих, казалась им столь же темной, как и этот пейзаж, недавно чаровавший их. Окинув взглядом ее лицо, которое он написал на лиловатом фоне, чтобы выразить этим всю его магию, он был поражен ее тройственностью: мягкость, могущество и тайна. Тогда почти нестерпимая боль охватила его при мысли, что он теряет навсегда этот источник жизни. Он желал хотя бы сказать последнее слово об этой тайне перед прощанием навеки. Тогда, нарушив строгий запрет, который он соблюдал до сих пор, художник воскликнул: «О Мона Лиза, Женщина из женщин, ты, которую я писал и которую не знаю, колдунья, покорившая магов, ты, столь мягкая по виду и столь жестокая в глубине, столь чистая, когда ты размышляешь о небе, и столь тревожная, когда твоя душа содрогается перед бурей, изменчивая и непроницаемая, утонченная и развратная, как случилось, что в глубине твоего сердца царят одновременно и Медуза, и Мадонна? Кто же ты? Я не разгадал твою загадку, но – поскольку мы должны расстаться – открой мне свою тайну».
